"ДЕЛЮСЬ С ЧИТАТЕЛЕМ СВОИМ "НЕ ЗНАЮ"

Гургену ХАНДЖЯНУ, одному из самых видных писателей современных армянских писателей, автору "Больницы", "Теней улицы марионеток", "Глаза Енока", десятков пьес, многие из которых с успехом идут на театральных сценах, лауреату Государственной и множества других литературных премий - 65. Но "давно я не лежал в Колонном зале" - явно не про Ханджяна. Впрочем, судите сами.

- 65 лет – это много или мало для писателя?

- Это правильная коррекция - "для писателя". На подступах к этой дате я как раз задумался: что-то еще надо сделать, что-то пересмотреть, и в общем-то понял, что времени осталось не слишком много. Так что, наверное, для писателя 65 – это все-таки мало. Конечно, если сознание не начало костенеть, если все нормально, идешь, как шел, еще нужно время.

- Флобер говорил: "Госпожа Бовари – это я!" А кто из твоих героев – Гурген Ханджян?

- Все! Мыши, крысы, кошки, собаки, женщины, мужчины – все они выходят из меня и, в любом случае, что-то мое забирают с собой. Во фразу, на лист бумаги.

- И все они живут в гармонии или как-то друг с другом борются?

- Конечно, борются. Поле боя – оно всегда внутри.

- Если проследить во времени, в твоей литературе убавилось пессимизма и надлома. Это что-то произошло внутри тебя или мир снаружи изменился?

- Однозначно, во мне. Конечно, какое-то основное жизненное кредо остается неизменным – я есть я. Но… Вот ты пишешь, а потом выясняется, что литература пишет тебя. И иногда смотришь и понимаешь, что вроде сделал больше, чем мог. Это очень интересный процесс. Вообще, мне кажется, что произведение искусства всегда больше своего автора. Наверное, в этом все-таки есть какая-то мистика. Когда пишешь по крайней мере в тех местах, где "попадаешь", у тебя словно появляется соавтор, какая-то третья сила, не знаю добрая или злая… Для меня эти категории не сильно размежеваны. Если работа удалась, ее планка выше тебя, хочется самого себя догнать. Что-то для себя открываешь, переосмысливаешь. И тогда пессимизм становится бессмысленным. Каким бы пессимистом по натуре ты не был, становится ясно: такова жизнь, там-то она закончится, есть ли что-то дальше, это на усмотрение каждого, это пятьдесят на пятьдесят… Близкие уходят, как бы ты ни старался их удержать. Цепляешься, кричишь: "Останься, останься!" Но все равно есть предел. Иногда становится смешно – насколько все бессмысленно. И в то же время думаешь, что настолько бессмысленным оно быть не может, наверное, где-то, может очень далеко, но смысл все-таки есть… Никогда не хотел обманывать читателя. По крайней мере эта ответственность во мне сидит: не говорить вещей, которые и мне самому не очевидны. Не знаю… Вот этим "Не знаю…" я делюсь с читателем. Так, шаг за шагом меняюсь я, наверное, меняется и то, что я пишу.

- Литературное творчество – это монолог или диалог?

- В основном внутренняя потребность, но какие-то люди все-таки встают передо мной. Но нельзя придавать читателю такое значение. Иначе сам себя потеряешь. Если, конечно, ты занимаешься литературой ради литературы, а не для каких-то иных, коммерческих целей в этом мире, который встал на колени перед деньгами. Может быть, то, что сегодня не каждый испытывает надобность в литературе, полезно для самой литературы? И уже на компромиссы идти не нужно. Во имя чего? Во имя денег? Их нет.

- Это очевидно. А как насчет веры в то, что литература что-то меняет в жизни?

- Модернисты верили. Потом пришли постмодернисты и сказали: "Ну что, съели, ничего не изменилось!" Я с ними не согласен. Потому что все-таки что-то меняется, меняется наверняка, и кто сказал, что искусство и литература к этому не сопричастны? Они меняют что-то в отдельных людях, формируют чей-то мир, чью-то любовь и веру.

- Вот так слушаешь и кажется, что тебя мало волнует, читают тебя или нет.

- Конечно, волнует. В конце концов, литература создается для того, чтобы ее читали. Пишешь для себя, но если ты публикуешься, а не прячешь написанное в стол, значит, тебя это волнует. Но, совершенно честно, чтобы каждый имел доступ к тому, что я пишу, мне тоже не хочется. Это все-таки не попса. Когда тот, кто любит попсу, захватывает руками то, что ты написал, он обязательно портит. Простите – пачкает. Если литература от этого возвышается – иной вопрос, но в основном ведь хотят низвести. До своего уровня. И та литература, музыка, театр, которые все время делают жесты в сторону "широкой публики" и "элитной массы", опускаются все ниже и ниже.

- В романе "Больница" был элемент эпатажа, а это категория уж точно не "для себя".

- Это было очень искреннее высказывание. Начал писать, когда Союз еще не развалился. Тогда я еще написал пьесу "Лабиринт", которая была как бы по мотивам "Больницы" - тоже такое отражение коммунистической системы. На волне горбачевской перестройки ее даже поставил телетеатр. Словом, начал писать, дошел до середины и Союз рухнул. Вторая половина писалась в начале 90-х, когда уже не было нужды в аллегориях. Словом, получилось "по горячим следам". В 94-м роман вышел. Эпатаж… Да, что-то такое было – все достало, хотелось что-то взорвать. Уже шли митинги, рухнула империя, потом война, потом мы уперлись в еще более страшную стену и уже стали думать, а нужно ли все это было. Все это есть в "Больнице".

- А нужно ли все это было? Часто посещает такой вопрос?

- Худо-бедно, но я благодарен той стране, хотя бы за то, что мы обрели собственную страну. Не думаю, что Первая республика продержалась бы в окружении таких соседей, как наши. Через Союз мы сохранили себя, обрели независимость, а потом и Карабах. Главное, чтобы теперь все делалось правильно, чтобы наши власти предержащие умерили свои аппетиты. Понятно, многие считают, что, если в Карабахской войне они победили, им принадлежит самый большой кусок пирога. Но нельзя же так…

- Драматургия – это любимый жанр или возможность выйти к широкой аудитории?

-Театр сидит во мне очень глубоко. До девятого класса я жил в Тбилиси, был очень связан с армянским театром, в котором работал мой дядя. На гастроли приезжали Хорен Абрамян, Фрунзик Мкртчян, Метаксия Симонян, я даже Папазяна видел. Наверное, это сыграло свою роль. С другой стороны, я хорошо знаю того тщеславного человека, который во мне сидит и от которого очень хочешь, но никак не можешь избавиться. Театр, действительно, легко решает этот вопрос. Вышел на поклон, сорвал аплодисменты и говоришь ему: "Ну что, доволен? А теперь отстань". И уже с легкостью обращаешься к прозе, которую я считаю своим главным занятием.

- Пьеса "Артавазд-Шидар", недавно увидевшая свет рампы, получила Гран-при конкурса "Левон Шант" и много обвинений в "беспросветности"…

- Какой такой просвет ты видишь в "Ричарде III"? Вообще-то импульс к "Артавазду" - зависть, почему у греков - трагедии, у англичан – Шекспир, не буду продолжать… Мне хотелось сделать что-нибудь мощное, полное театральности, как "Макбет". Искал материал - миф об Артавазде–шидаре достаточно известен. Потом попалась блестящая работа Генриха Иоаннесяна о мифологеме прикованного, ну и как бы все совпало. Когда пишешь о современниках – это слишком близко, а большое, как известно, видится на расстоянии. "Исторический материал" позволяет достигнуть мощной фактуры. Если герой прошел сквозь время, он же нарастил большую мускулатуру, вобрал в себя разные времена. В том числе и наше. Просвет почему-то постоянно ищут в образе, вместо того, чтобы искать его в себе. Сумел Артавазд прийти к самоочищению или нет – не суть важно, хотя финал пьесы - это его самоубийство. Но, если в тебе есть такие же пороки, постарайся сам от них очиститься. Автор, указующий на просвет, – это неправильно! Ну поаплодировали и разошлись по домам. Лучше пусть зритель остается в пограничной зоне и начнет думать сам. Почему я должен указывать ему путь, я что, Ленин?

- А как же тезис об искусстве, которое не позволяет сойти с ума от жизни?

- Я вообще этого не понимаю. Вот Джойс, Кафка, Беккет – позитив они сеяли? Какие позитивные импульсы в симфониях Малера? Вообще, кто сказал, что искусство – это наслаждение? Искусство – это труд, это мучение. Ты должен мучиться над произведением так же, как автор в процессе создания, чтобы понять его. Я не против комедий, коммерческих спектаклей – я "за"! Конечно, они очень нужны, кому-то они дают расслабиться, выводят из стресса. Но существуют же и другие люди, которые хотят думать, понимать.

- Прочитав твой последний роман "Глаз Енока", многие подумали, что ты записался в ниспровергатели основ.

- Нет, я достаточно консервативный человек. Не испытываю симпатий к глобализации и нивелированию. В "Еноке" два персонажа–антипода. Один может и хочет все порушить, этому тоже есть объяснение: он эмигрант, у него много претензий к жизни, а другой живет на своей земле. Опять же оставляю выбор за читателем, не хочу, как Самвел, хвататься за меч и кричать: "Этот предатель, тот предатель, руби им головы! "Это не моя миссия. Я даю материал, а каждый пусть определяет, на чьей он стороне.

- Есть мнение, что классический роман как жанр с вменяемым сюжетом умирает.

- Мне кажется, ничего не умирает – все, что делалось в литературе. Графоманов развелось очень много, особенно благодаря Интернету, в котором они находят свое место под солнцем. Это огромный поток, причем людей скандальных, "борющихся". Чем ниже уровень, тем выше бойцовские качества. Вот это действительно проблема. У литературы много врагов, не знаю, может, стоит врагов поставить в кавычки. Потому, что слово - универсальный вроде бы инструмент, им владеет каждый. Рисовать дано не всем, а писать вроде все умеют. И пишут. У кого-то получается, у кого-то не очень. И начинаются претензии, а потом и озлобление, и эти разговоры – тот умер, этот умер, вообще литература почила в бозе. Когда-то и я поддавался этим течениям... А вот нашей газете "Гретерт" уже десять лет. В ней печатаются те, кому нет тридцати, и за этот небольшой срок она сменила уже третье поколение авторов. Каждый раз думаешь – все, больше никто не придет. Вдруг дверь открывается, и какой-нибудь совсем юноша оказывается на пороге. С рукописью. И это процесс бесконечный.

- Писатель – инженер душ. Этот некогда железный постулат сегодня работает?

- В своей книге писатель, естественно, что-то формирует. Надеяться, что будет формировать вне книги – слишком большая претензия. Хотя факт налицо – Толстому и Достоевскому это удавалось. Я далек от поползновений брать на себя функции бога. Конечно, кто не без греха – хочется, чтобы под властью твоего слова оказались люди, чтобы они думали, как ты, шли за тобой. Но это несколько опасные амбиции. Потому что, с другой стороны, с таких зерен истины иногда начинаются войны и льется кровь. Может, звучит выспренно, но это действительно так. Ведь и сегодня в мире идет война книг – между Кораном и Библией, иными книгами. Постоянная война книг, через которые людей стремятся не обратить в свою веру, а привести под свою власть. И сколько крови пролили, страшно представить.

- А может дело просто во времени, в том, что материя не просто первична, а абсолютно приоритетна, ее апологеты – агрессивны, а художник не сопротивляется?

- Конечно, сегодня писатель уже не тот герой, каким он был, скажем, в начале прошлого века – Джойс, Камю, Хемингуэй. Сегодня портрет писателя в доме на стенку не вешают, и это не зависит от качества литературы. Производитель материальных ценностей постоянно навязывает людям свою систему ценностей. И это ему удается. Ему нужен такой "квадратный" человек, счастливый тем, что ему дадут. Ему говорят: "Ты свободен!". И хотя это не так, он слышит и радуется. Таких людей становится все больше – "счастливых и свободных". Но наша планета - не то место, где выгодно быть идиотом, где можно долго быть счастливым. Очередной катаклизм – и приходится просыпаться. Я был бы счастлив знать, что они будут вечно счастливы, а литература, черт с ней, пускай катится в тартарары. Весь вопрос в том, что это, увы, невозможно. Это не та планета, где можно постоянно сидеть в наушниках, вперившись в экран гаджета, и радоваться собственному зомбизму. Люди разучились смотреть друг другу в глаза, а ведь самое интересное в жизни – это взгляд другого человека. Но я все равно верю, что время искусства еще придет.