ЭЧМИАДЗИН В АВГУСТЕ 1915 ГОДА

Было лето 1915 г., самое тяжелое, судьбоносное время для армянского народа. В Эчмиадзин спешили последние осколки, щепки чудом спасшегося от резни и погромов армянского населения Алашкерта, Эрзрума, Муша и Вана. Беженцы из Западной Армении заполнили всю Араратскую долину. Ощущалась самая насущная необходимость в деловых, энергичных, самоотверженных и преданных деятелях. 

НЕ БЫЛО ГОСУДАРСТВА, БЫЛО ТОЛЬКО НАЦИОНАЛЬНОЕ БЮРО, которое не имело возможности противостоять страшному бедствию ни финансовыми средствами, ни человеческими ресурсами. С бедствием такого масштаба было бы трудно справиться даже правительствам многих развитых стран того времени. Члены Бюро делали все, что было в их силах. Но при этом историк Лео был совершенно прав, когда утверждал, что из членов Бюро в этот период только Ованес Туманян доводил себя до полного изнеможения.

...По дороге в Эчмиадзин, несмотря на темное вечернее время, Туманян заметил, что часть беженцев спала, другая часть сгрудилась вокруг огня; одни молчали, другие стонали от боли и страданий или плакали. При этом все спрашивали дорогу в Эчмиадзин: "Как пройти в Эчмиадзин?" Им отвечали церковные колокола, звон которых напоминал о масштабном, всеобъемлющем горе и бедствии. "Никогда еще колокола Эчмиадзина не звонили столь печально… - куда, до каких пределов доходят эти стенания и стоны?", - писал поэт.

Утром 30 июля поэт увидел, что из-за огромного скопления беженцев в Эчмиадзине яблоку негде упасть. Он увидел матерей, державших на коленях мертвых детей; какого-то человека, который избивал свою жену за то, что не уследила за детьми и они потерялись; видел детей, которые рассказывали, как турки и курды зверски убивали их родителей. В тот день поэт сделал в своей записной книжке следующую пометку: "Нет воды. Шатахский ребенок и семья. Эчмиадзин переполнен".

Добравшись до монастырского двора, поэт видит неописуемые и несказанные страдания, ужасы и кошмары, трагические в своей безысходности, продолжавшиеся в Эчмиадзине сцены ада; голод, страшная летняя жара, долгая, бесконечная дорога просто вымотали, изнурили несчастных скитальцев-беженцев, среди которых писатель замечает и выделяет "интеллигентные лица… измученные, усталые, молчаливые… Старики… Женщины… Грудные дети".

Ситуация была совершенно необычной и беспрецедентной для всех, масштабы бедствия – неохватными и необозримыми, а реальных помощников – очень и очень мало. Акоп Сарикян утверждает, что, вспоминая проведенные в Эчмиадзине месяцы, Туманян с ужасом и каким-то особенным возмущением говорил о невыносимо тяжелом положении беженцев… особенно в Вагаршапате. Его чувствительная душа во всю свою мощь восставала против того непростительного равнодушия, свидетелем которого он был в Эчмиадзине.

"БОЛЕЕ ТЯЖЕЛОГО, БОЛЕЕ СКОРБНОГО ПОЛОЖЕНИЯ, ЧЕМ ТО, ЧТО Я УВИДЕЛ В ЭЧМИАДЗИНЕ, ты не можешь себе представить, - говорил он мне. – Многотысячный народ: старики, женщины, дети – нагие, голодные, больные, заполнили Вагаршапат и окрестные села. Спали где попадется: в поле, под дождем, в хлевах, под стенами. Ели что придется: в этих селах не осталось ни одной кошки или собаки. Каждое утро можно было увидеть сотни, тысячи трупов. Мы шагали по этим трупам. Никто ни за что не нес ответственности. Сыпной тиф косил несчастных, которые пришли в Эчмиадзин с надеждами, но от Эчмиадзина ничего не получали, хотя бы собирали трупы и хоронили…"

Ко всему этому добавлялись кошмарные бессонные ночи поэта, о которых он делает следующую запись в дневнике: "Ночами – повсеместные стоны, стенания, кое-где плач, все разбросано, стелется по земле, время от времени – черные тени".

Ованес Туманян, как мы уже отмечали, по своему мировосприятию был пантеистом и поклонялся родной природе. И поэтому природа означала для него намного больше, чем просто красота или зов родного края. Природа была для него философией жизни, родиной, началом всех начал, эстетическим идеалом. Она способна сопереживать человеческому горю, становилась обителью и убежищем, живым существом, и всегда находилась рядом с ним в самые трудные, роковые часы, поскольку гармония между природой и человеческой жизнью всегда была одним из самых сокровенных его желаний.

По свидетельству ВаанаТотовенца, "во дворе монастыря собрались десятки тысяч беженцев. В каждой точке умирали люди, дети кричали, старики стонали, молились, а молодые истощались. Вот чьи-то глаза открыты, смотрит молящим взглядом, всего лишь какое-то мгновение, и вот уже его нет. Голод, араратская жара, ужас дороги и нещадная усталость согнули этот народ… Умирал целый народ. Какие бы глубокие и широкие ямы ни рыли, их не хватало для каждодневной жатвы смерти. Смерть косила не серпом или косой, а, казалось, какой-то неведомой доселе и новоизобретенной машиной".

Когда Туманян добрался до Эчмиадзина, в здании семинарии нашли приют около пятисот детей-сирот. "Невозможно описать, какое это ужасающее бедствие, очевидцем которого я стал", - пишет поэт 8 августа. Всего лишь в течение нескольких дней число это выросло в шесть раз. Уже к 14 августа 1915 г. число нашедших пристанище в Эчмиадзине армянских сирот превысило три тысячи и пришлось открыть "новый сиротский дом под открытым небом".

ВО ВТОРОЙ ДЕКАДЕ АВГУСТА В ЗДАНИИ ДУХОВНОЙ СЕМИНАРИИ НАШЛИ приют 2000 детей-сирот, тогда как спальных мест было всего 405. Невероятными усилиями в классных комнатах семинарии  удается разместить еще двести детей. Учебный год был прерван, отложен, а сама семинария была переоборудована в госпиталь, который был не в состоянии принять всех детей. По этой причине часть детей устроили в сельских домах. Согласно записям Ов. Туманяна, в эти дни ему удалось раздобыть и раздать хлеб 45785 армянским беженцам, приехавшим в Эчмиадзин из Шатаха, Вана и его окрестностей, из Гяваша, Айоц-дзора, Каркара, Карчкана, Мокса, Арджаваза, Тимара, Хлат-Битлиса и других мест.

Приютившимся в Эчмиадзине армянским детям-сиротам предстояло пронести через всю свою оставшуюся жизнь жуткие видения резни, вынужденное переселение. Многим из армянских сирот так и не суждено было добраться до Эчмиадзина не потому, что их убили по дороге, а потому что они стали невольными свидетелями жестокого, дикого истязания и убийства своих родителей, своей родни и вообще своих соотечественников. Они были всего лишь детьми и не выдерживали этого ужаса, их сердца разрывались от страха. Так, в селе Тимар Гявашского гавара, в котором было тридцать домов армян и всего один курдский дом, по свидетельству очевидцев Мурада Казаряна и Геворка Гохикяна, "из-за резни в селе до своего освобождения от страха умерли 40-50 детей".

 ДЕВЯТИЛЕТНЕГО ПАТРИКА САРОЯНА БОЛЬШЕ ВСЕГО ПОРАЗИЛО то, что матери хоронили своих детей без саванов. А для Вардуи Потикян слова "Эчмиадзин" и "смерть" воспринимались как синонимы. "Пришли в Эчмиадзин, лежали в лесах. Кому суждено было умереть, умирал. Мой дядя умер в лесу. Люди принесли тачку, увезли и похоронили. Кто-то умирал от тифа, холеры, а кто-то выжил".

Жизнь тем не менее продолжалась. Прибывшие для оказания помощи и для заботы о беженцах молодые добровольцы не только замечали красивых западноармянских девушек со звучными именами – Сирвард, Кармиле и Алвард, но и откровенно восхищались ими, влюблялись в них. В одну из таких красавиц, "высокую и стройную, красивую шатахскую девушку, изящную и грациозную" Тангик влюбился сын Степана Лисицяна Левон Лисицян. А Тангик беспрестанно убегала и повсюду искала своих родных. Нвард Туманян пишет: "Целыми днями искали и не находили ее. Кто знает, чьей невесткой была Тангик, кого она искала. Левон Лисицян решил во что бы то ни стало найти Тангик, уговорить ее, забрать с собой в Тифлис, однако ее так больше и  не нашли". Узнав об истории Тангик, которая, возможно, потеряла рассудок от горя или стала жертвой эпидемии, Дереник Демирчян решил назвать ее именем героиню своей драмы "Приговор".

Казалось, песни армян остались в оборонительных окопах Вана, в сражениях за свободу и право жить независимой жизнью, однако даже в неописуемых ужасах эчмиадзинских будней беженцы продолжали петь свои печальные песни, полные неизбывной горечи, песни скорби и боли. В памяти Нвард Туманян осталась, в частности, грустная мелодия курдской народной песни "Хедибажо", которую пели в поздние ночные часы. Нвард пишет: "Какая мать скорбела по своему сыну, или кто это вспоминал свои родные места и звал с такой печалью?.. За время проведенных в Эчмиадзине дней это была единственная песня, которая была слышна в поздние часы ночи сквозь стенания и скорбь".