ГОЛОДОВКА ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА НАЗАД

Во время политической голодовки, объявленной группой народных депутатов СССР в знак протеста против упразднения Горбачевым конституционной власти в Карабахе, к нам с Виктором Амазасповичем Амбарцумяном в гостиничный номер явился Ваан Эмин. Мы расхохотались: у нас шел разговор о поэзии, и последний, кого упомянул великий астроном, был отец редактора "Армянского вестника" Ваана Геворг Эмин. Я поведал Ваану о причине смеха, и он, улыбкой поддержав наше настроение, тотчас же перешел к делу. Приподняв очки, близко приставил к близоруким глазам лист бумаги и начал громко читать. Как только закончил, приспустил очки со лба и тихо сказал:

- ЭТИ СЛОВА РУДОЛЬФА ИЕРИНГА СТАНУТ ЭПИГРАФОМ К БРОШЮРЕ, которую "Армянский вестник" намеревается посвятить вашей голодовке.

- Я на слух плохо воспринимаю текст, - сказал Виктор Амазаспович. - Дайте-ка я сам прочту.

Мой сосед по комнате начал читать про себя. Я взялся за блокнот и попросил, чтобы он читал вслух. "Цель права - есть мир. Средство для достижения этой цели - борьба. До тех пор пока право должно держаться наготове против посягательств со стороны беззакония - а это будет продолжаться, пока стоит свет, - оно не может обойтись без борьбы. Жизнь права: есть борьба. Борьба народов, государственной власти, сословий, индивидуумов. Всякое право было добыто путем столкновений. Каждое важное правоположение надо было сначала отвоевать у тех, кто ему противился. И каждое право, все равно отдельного ли человека или целого народа, предполагает постоянную готовность его отстаивать".

Поздно вечером, когда последние посетители оставили нас одних, мы с Виктором Амазасповичем вновь заговорили о высказывании немецкого теоретика права.

- А вы знаете, - сказал он, - если нам удастся отвоевать право на жизнь в Карабахе, да и не только в Карабахе, мы, выходит, никогда не должны терять готовности отстаивать его. Это значит - борьба будет очень-очень долгой. Выдержим?

- Виктор Амазаспович, мы просто обречены не только на долгую борьбу, но и на окончательную победу, какими бы тактическими ни были поражения и неудачи по ходу борьбы. Окончательное поражение - это конец нашей истории. Вот почему мы обречены на окончательную победу.

...ВАЧИК ГРИГОРЯН И СЕМЕН БАБАЯН, КАК И СОС САРКИСЯН, И ВИКТОР АМБАРЦУМЯН, подключившиеся к голодовке на пятый день, жили и голодали тоже в одной комнате. Лишь Сос пребывал в отдельном номере. Правда, все они часто пропадали у нас, ибо журналисты, особенно телевизионщики, навещали в основном нашу с Амбарцумяном комнату, в которой иногда собиралось до двадцати и более человек. Сегодня днем Вачик и Сема прямо ворвались в наш номер, словно за ними гнались бандиты. Едва переведя дыхание, перебивая друг друга, взахлеб начали рассказывать о том, как их навестили Генрих Погосян и Борис Дадамян. Не прошло и пяти минут, как в дверь к ним постучалась горничная и внесла в комнату поднос с чаем и чем-то печеным. Голодающие не успели даже объясниться. Схватившись за головы, выскочили из номера и бегом к нам, благо находились на одном этаже. Боялись, что кто-то заметит и заподозрит в нарушении правил политической голодовки. Но мы были спокойны, ибо каждый день нас проверяли врачи, брали анализы крови, взвешивали. И все же можно было понять ребят.

Я обратил внимание, как задыхался Вачик. У него был какой-то землистый цвет лица. Во время голодовки у него наблюдалось обострение хронического бронхита, усилились явления сердечно-сосудистой недостаточности. Так отмечалось в медицинском бюллетене.

... Голодовку я начал один 9 сентября 1990 года. В тот же день на имя президента СССР М.С.Горбачева отправил официальное письмо, в котором, в частности, подчеркивалось: "Карабах гибнет на глазах, упразднена советская власть. Попраны честь и достоинство армянского населения, нарушены элементарные права человека, полным ходом идет процесс ликвидации автономной области. Я народный депутат от Нагорного Карабаха. И не могу не разделить с народом его горя. Не могу молчать, зная, что молчание приведет к трагедии; участь Нахиджевана может постигнуть и Арцах. Вот почему я считаю своим гражданским правом последовать древнему сыновьему принципу: "Для Отечества сделано недостаточно, если не сделано все".

До того как письмо мое было опубликовано в печати, Генрих Игитян отнес его Горбачеву, который принимал участие в работе сессии Верховного Совета СССР. Президент при Генрихе прочитал письмо, глубоко вздохнул и процедил сквозь зубы: "Час от часу не легче". Потом перевел взгляд на Игитяна, которого в Верховном Совете сторонились все, кто по табели о рангах сидел в президиуме, и спросил, не скрывая своего недоумения: "Чего Зорий хочет от нас?!" - "Всего лишь самую малость, - ответил Генрих, - свободы своему Арцаху. - И немного погодя добавил: - Не спасете Карабах - развалите всю страну".

Когда Генрих поздно вечером рассказал в присутствии Виктора Амазасповича и целой толпы о своем диалоге с Горбачевым, Сергей Александрович Амбарцумян спросил его: "Это правда, что Горбачев тебя назвал козлом?" Тут же последовал ответ: "Если бы он назвал меня козлом, то я его назвал бы ишаком". Я приподнялся на постели и, потребовав тишины, сказал ему: "А тебе не кажется, что ты оскорбляешь символ Карабаха? Ведь у нас ишака чтут, как в Индии корову".

Через день Генрих отнес на сессию уже письмо Виктора Амбарцумяна. Там были такие слова: "Шаг за шагом ликвидируются органы советской власти в Карабахе, подразделения внутренних войск и Советской армии выполняют указы не президента СССР, а азербайджанских властей, грубо нарушая права человека. Это вынудило меня пойти на крайнюю меру: объявить политическую голодовку".

Когда во время перерыва Игитян с письмом Амбарцумяна побежал к президиуму, то успел лишь заметить, как Горбачев, завидя его стремительное приближение, так же стремительно бросился за кулисы. Игитяну оставалось лишь громко рассмеяться вслед удирающему от него президенту СССР.

...РАБОТАЯ НАД ЗАПИСНЫМИ КНИЖКАМИ, ПОДШИВКАМИ, АРХИВНЫМИ документами того периода, я часто ловил себя на мысли, что это было самое, пожалуй, страшное время, которое, как это ни парадоксально, все-таки было насыщено каким-то мощным совокупным оптимизмом и даже пророчеством.

Жестокий комендантский час действовал днем и ночью на протяжении долгих месяцев в Арцахе. В Степанакерте свободно шастали только обнаглевшие поляничковцы и сафоновцы с автоматами. По улицам шли бронетранспортеры с расчехленными пулеметами. Пачками забирали горожан и отправляли в шушинскую тюрьму, откуда они выходили изувеченными и вдобавок за большую мзду. Комендант штрафовал людей только за то, что они посылали телеграммы в Верховный Совет на имя своих депутатов. Комендант района особого положения генерал Сафонов приказал своим бандитам арестовать одного из членов Рабочей группы НКАО, Григоряна Аветика Арменаковича. Однако задержали Григоряна Аветиса Саркисовича, которому скрутили руки, отправили в аэропорт и оттуда - в новочеркасскую тюрьму. Там выяснилось, что его приняли за другого человека. На жалобы Аветиса Саркисовича Григоряна ответили гениальной фразой: "Под каким именем вас привезли сюда, под таким и будете сидеть тридцать суток". На мой депутатский запрос о судьбе Аветиса президент СССР ответил через полгода. В ответе, подготовленном канцелярией президента, говорилось о том, что "гражданин Григорян А.С. уже освобожден из-под стражи".

В те дни мне в Москву прислали из Ленинграда газету "Ленинские искры", где во вкладыше "Пять углов" была помещена заметка, взятая из стенной газеты 10 класса одной из ереванских школ. Корреспондент ленинградской газеты посетил ереванскую школу и переписал заметку, в которой рассказывалось об ужасах комендантского часа в Степанакерте. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что автором является моя родная дочь Лусине. Описывая несколько кошмарных сцен в газете, она восклицала: "И это все происходит в моем Степанакерте, где я родилась!"

Жительница села Сарнахпюр Стелла Габриелян писала нам, народным депутатам СССР: "После проверки паспортного режима в селе, после чудовищных издевательств над женщинами и стариками мой ребенок боится всех говорящих по-русски". Именно этого добивалось руководство Азербайджана, провоцируя так называемый контингент внутренних войск МВД на преступные деяния против мирного карабахского населения.

Мы, участники голодовки, писали президенту СССР: "Обвинять Карабах во всех смертных грехах - это все равно что обвинять термометр, показывающий высокую температуру при лихорадке. Карабах - всего лишь боль от раковой опухоли, разъедающей великую страну... Сквозь призму Карабаха можно увидеть завтрашний день не только всей страны, но и лично ваш. И когда вы подадите в отставку, то, пожалуйста, не вините Карабах, который сегодня делает все, чтобы спасти страну, видя в этом и свое спасение".

Печатал я письмо на машинке накануне дня рождения академика Амбарцумяна. К нам поступила информация, что поздравить знаменитого ученого придет кто-то от Горбачева. 18 сентября к нам в гостиничный номер пришел помощник президента СССР Виталий Игнатенко с красивым букетом цветов. Он поздравил именинника с восьмидесятидвухлетием. Передал послание от М.С. Горбачева, который настоятельно просил народного депутата СССР В.А.Амбарцумяна прекратить голодовку, при этом ни слова не сказав о его товарищах по политической акции (тоже депутатах СССР).

КАК ТОЛЬКО ДВЕРЬ ЗА ИГНАТЕНКО ЗАКРЫЛАСЬ, ИМЕНИННИК ПРОДОЛЖИЛ читать президентское послание. Положил приветственный адрес рядом на кровати и громко произнес: "Не понимаю этого человека. Президент целой державы просит меня прекратить голодовку и, зная о том, что я не один, ни словом не обмолвился о моих товарищах". Я предложил поменять тему и отметить день рождения. Горничная принесла нам белоснежную скатерть. Стол всем скопом потащили к центру комнаты. Невесть откуда занесли в номер на подносе хрустальный графин с инкрустированными стаканчиками.

Поздравляли великого ученого, почетного члена более сорока национальных академий. Смеялись, пьянея на глазах, тем самым подтверждая лишний раз законы условного рефлекса Павлова. Пили теплую дистиллированную воду.

... Помню во всех деталях тот самый миг, когда Виктор Амазаспович появился в моей комнате. Я воспринял его визит вполне нормально: к нам тогда захаживали многие близкие люди, знаменитости, политические деятели, ученые. Дело стало привычным. Но вот Виктор Амазаспович как-то по-другому, что ли, начал свой разговор. Вроде бы не справляется о моем здоровье, а, скорее, приглядывается к обстановке. Через час академик собрался уходить, но у меня создалось впечатление, что он, если можно так выразиться, не совсем уходит. Надев светло-серый плащ, он задержался у дверей и тихо сказал: "Я скоро вернусь".

Я догадался, что он собирается лечь рядом на голодовку. Знал, что через пять дней ему исполняется восемьдесят два года. Подумал, а вдруг что-то с ним случится? Это же не кто-нибудь, а сам Виктор Амбарцумян! Гордость нации! Что скажут мне люди? Простит ли история? Прощу ли я сам себя? Но отчего-то сердце радостно клокочет в груди. Речь ведь идет о судьбе родины. О какой истории может идти речь, если не будет родины? До сих пор мир не слышал голоса великого астронома. Лишь его глазами люди смотрели на звезды.

Через час на пороге появился Виктор Амазаспович в сером плаще, темном берете, цветастом шарфе. Арцахский врач Валерий Марутян, специально приехавший, чтобы следить за моим здоровьем, снял на видеопленку тот самый момент, когда ученый переступил порог гостиничного номера. Вскоре к нам пришла группа журналистов. Брали интервью у академика. К полуночи, когда мы остались одни, я спросил Виктора Амбарцумяна:

- Вы помните, какими словами завершили ваше интервью?

- Нет. Я больше думаю о том, что вообще плохо говорю. Честно признаюсь, я самый косноязычный человек на земле. Когда на каком-нибудь форуме председательствующий, приглашая на трибуну, называет мое имя, зал бурно аплодирует, все встают. А я поднимаюсь к трибуне и думаю, мол, хлопайте, хлопайте, товарищи, вот как я начну, заплетаясь, едва слышным голосом говорить совсем неяркую речь, тогда и пожалеете, что били в ладоши.

- Я вам сейчас зачитаю ваши слова. Успел записать их в блокнот.

- Вы владеете стенографией?

- Нет. У меня своя метода скорописи. Вот послушайте. Один из корреспондентов спросил вас: "Чем вызвана столь серьезная политическая акция, как голодовка?" Вы говорили о причине, кстати, без всяких признаков косноязычия. Говорили как-то тихо, глухо. А затем вдруг громко: "То, что происходит в Карабахе, - это вопиющее попрание прав человека. Там вершится необычайная несправедливость. Я об этом заявляю громогласно, может быть, впервые в своей жизни. Потому что всю жизнь исповедовал принцип: ученого украшает скромность. Но сегодня я хочу, чтобы о моем протесте знало как можно больше людей".

...ВСЕ-ТАКИ СТРАШНОЕ ЭТО ДЕЛО - ВСЕ ВРЕМЯ ДУМАТЬ О ЕДЕ. И что только не лезет в голову! То философствуешь: без чувства голода человечество погибло бы от лени. То поражаешься гениальности человека, который впервые вывел формулу: сытый голодного не разумеет. То с умилением и даже с пониманием думаешь о злоключениях несчастного Волка, тщетно гоняющегося за аппетитным Зайцем. Но больше всего тревожит мысль, что ты и завтра, и послезавтра лишен будешь возможности поесть. Валерию Марутяну удалось заснять одну беседу. Мы с Виктором Амазасповичем говорили о еде.

- Что бы вы хотели сейчас отведать? - спросил я.

- Удар ниже пояса, - улыбаясь, ответил он.

- И все-таки, Виктор Амазаспович, давайте помечтаем.

- Я не обжора, но и не гурман. Диет никаких не соблюдаю. Неприхотлив в еде. Так что, о чем бы мы ни говорили, у меня слюнки потекут.

- Ладно. Но давайте будет мечтать иначе. О том, что мы будем есть когда-нибудь.

- Как это? И когда именно? - спросил академик.

- Вот я, например, точно знаю, что настанет день, когда мы с вами в Карабахе будем праздновать свободу, а на столе будет шашлык из свинины, красное вино "Хиндохни", лепешка, испеченная в тонире, и, конечно, легендарный женгалов хац - тонкий, как лаваш, пирог с печеным разнотравьем.

Забегая вперед, скажу, что через пять лет восьмидесятисемилетний астроном на вертолете прилетит в Арцах. Посетит знаменитый храм Гандзасар. Примет участие 9 Мая в военном параде в Степанакерте в честь пятидесятилетия Победы в Великой Отечественной войне и трехлетия освобождения Шуши и, нагулявши аппетит, сядет у Валерия Марутяна за стол и будет смотреть кадры видеофильма, снятые хозяином дома тогда в гостинице "Москва". Услышит с экрана мои слова о том, что когда-нибудь мы непременно будем в свободном Арцахе. Даже выразит сомнение. Подумает, что все это розыгрыш. И уж совсем этот пожилой человек изумится, когда, устраиваясь поудобнее в кресле, будет тщательно рассматривать сквозь толстые стекла очков блюда на красиво сервированном столе: шашлык из свинины, треугольниками нарезанные куски карабахской лепешки, батарею бутылок красного вина "Хиндохни" и легендарный женгалов хац. Все это вновь снимал Валерий Марутян. Свидетелями были известный скульптор, автор работы "Мы и наши горы"  Саркис Багдасарян, заместитель министра обороны Армении Ваан Ширханян, дочь академика Карине Викторовна Амбарцумян.

...В ДНИ НАШЕЙ ГОЛОДОВКИ БОЛЕЛА ЕЛЕНА БОННЭР. КАЖДЫЙ ДЕНЬ она звонила мне, давала советы исходя из своего опыта - с Андреем Сахаровым она голодала в Горьком. Зная о том, что Сос Саркисян курит, она всякий раз непременно подчеркивала опасность курения при голодовке. Просила, чтобы я убедил народного депутата СССР не курить. Друг мой обещал, что не будет, но я знал, что артист не сможет бросить сигареты. Он буквально желтел на глазах. Четверть века я курил и хорошо помню, как по утрам от первой затяжки дух перехватывало. Не случайно больше всего тянет курить сразу после обеда, после выпивки. А тут неделями во рту не было маковой росинки - и вдруг густой никотиновый дым. Соса тошнило, мучала бессонница. Его навещали десятки народных артистов СССР, и он их приводил к нам в номер.

Несколько часов у нас длилась беседа с Михаилом Ульяновым и Кириллом Лавровым. Увы, они мало знали не только о беде Карабаха, но и о том, что в недалеком, если не сказать в скором будущем ждет СССР вообще и Россию в частности. Более сотни крупных писателей, литераторов и ученых, государственных деятелей и депутатов - эти умные, талантливые люди, запутавшиеся в неожиданных призывах и непривычных лозунгах перестройки о так называемом новом мышлении, никак не могли узреть через увеличительное стекло проблем Карабаха трагический конец всей державы. Будь то профессиональный историк генерал Дмитрий Волкогонов или профессиональный разведчик генерал Олег Калугин, профессиональный экономист Гавриил Попов или поэт Давид Кугультинов. В гостиницу "Москва" на имя голодающих пришло более десяти тысяч телеграмм изо всех частей света.

Во время трехнедельной голодовки я уяснил для себя, что самым талантливым пропагандистом сути и смысла Карабаха стал Сос Саркисян. Свое письмо участника политической голодовки Сос принес в нашу комнату и попросил пропадающего у нас день и ночь Генриха Игитяна передать в руки Горбачеву. Однако на следующий день президент отсутствовал на сессии, и Генрих решил обнародовать письмо Соса с трибуны парламента СССР. В конце каждого рабочего дня по регламенту отводилось полчаса на "разное", вот Игитян и использовал эту возможность. Когда Генрих вернулся в гостиницу, я попросил его вслух прочитать текст письма Соса: "Уважаемый президент, вы должны признать, что не может быть второстепенных народов. Вы должны признать, что, разрушая большую империю, вы в то же время укрепляете малые империи, отдавая им на растерзание национальные образования. Вы должны наконец признать, что, не осудив "сумгаит" и "баку", советское правительство открыло дорогу другим "сумгаитам". Вы действуете по принципу "все само собой образуется". Это разрушительное мышление, которое непременно приведет к распаду СССР и последующей вселенской драме".

Мы стояли, в том числе и Сос. Генрих продолжал читать. Сос выглядел ужасно: веки покраснели от бессонницы и отравления никотином. Я внимательно наблюдал за ним. Он волновался. К нему подошел знаменитый врач, профессор Левон Бадалян, наклонился к уху, что-то спросил. Тот через силу улыбнулся и покачал головой. Потом я узнал, что сидевший в кресле Левон, заметив, как меняется цвет лица Соса и как тяжело он дышит, решил предложить ему свое место. Но тот отказался.

...ОДИННАДЦАТАЯ МОЯ НОЧЬ. У АМБАРЦУМЯНА - ШЕСТАЯ. ОБА НЕ СПАЛИ ДО УТРА, прекрасно зная, что с рассвета не дадут нам покоя. Первым долгом занесут нам несколько сот телеграмм. Львиная доля на английском. Ученые из многих стран. У молодого американского астронома Джона Конноли родился сын, и он в честь армянского ученого назвал его Виктором. Таджикский историк Рустам Шукуров присоединяется к нам и, разделяя нашу боль и тревогу о судьбе Карабаха, объявляет политическую голодовку. Из Баку пришла телеграмма на мое имя: автор просит-умоляет, чтобы я довел до летального исхода свою акцию.

...Перед уходом на заседание сессии Верховного Совета многие армянские депутаты захаживали к нам. Людмила Арутюнян работала по заранее намеченной программе. Она часто вместе с Гоар Енокян встречалась с председателем Верховного Совета Лукьяновым, министром обороны Язовым, министром внутренних дел Бакатиным, председателем КГБ Крючковым, с самим Горбачевым. Рассказывала им о реакции общественности на голодовку и ставила практические вопросы, связанные с так называемой проверкой паспортного режима, после которой из каждого карабахского села увозили в шушинскую тюрьму армянскую молодежь. На наше имя приходили телеграммы изо всех сел НКАО, и Людмила вместе с Генрихом, Сергеем Амбарцумяном, Борисом Дадамяном и другими коллегами носила их в парламент. Знал бы кто, сколько раз нам удавалось остановить реализацию многочисленных чудовищных операций, в том числе и смертоносного "Кольца", когда армянские села душили подразделения армии, внутренние войска, азербайджанский ОМОН и грабители! Но после шестой ночи Виктора Амазасповича я почувствовал, что слишком уж тяжелая и слишком ответственная штука эта самая политическая голодовка. Из США, где год назад мне сделали операцию на сердце, прислали лекарства в виде микстуры, ибо от таблеток в совершенно пустом желудке появлялись боли, особенно от аспирина. Но я же почти на тридцать лет моложе Амбарцумяна, да еще спортсмен. Я четко сознавал, что назад пути для меня нет. Я должен идти до конца. Но после шестой ночи не мог спокойно смотреть на великого ученого, который буквально таял на глазах. Мы знали, что он давно страдает заболеванием почек. А это уже опасно вдвойне. В бюллетене "Одиннадцатого дня" отмечалось: "Особую тревогу вызывает усугубленность эмоциональной реакции у академика Амбарцумяна глубокой озабоченностью в связи со сложившейся ситуацией в НКАО. У него появились опасные признаки мозгового кровообращения, затрудняющего его передвижение, нарастание упадка сил, снижение жизненного тонуса, которые в этом возрасте могут стать необратимыми и привести к наисерьезнейшим последствиям".

Я знал, как тяжело мне будет без него. Всем известно: куда тяжелее голодать в одиночку. У подъезда гостиницы "Москва" ожидала карета "скорой помощи". Сын Виктора Амбарцумяна Рубен Амбарцумян помогал отцу надеть серый плащ, темный берет, цветастый шарф. Перед самым уходом Виктор Амазаспович подошел ко мне. Я встал с постели. Мы обнялись. Я скрывал слезы от него, он - от меня. Я ему тихо сказал: "Спасибо, что вы есть. Спасибо за ваши уроки". Он так же тихо ответил: "Это вам спасибо за уроки. Я должен признаться, что голодовка, как я убедился, принесла огромную, я бы сказал, спасительную пользу Карабаху. Многие задумки Баку мы приостановили. Я ухожу, чтобы не предать вас. Ибо, если случится беда именно здесь, то я невольно предам и вас, и наше общее дело. Я в больнице буду продолжать борьбу". Бог подарил мне такие шесть дней и ночей, что без них теперь уже жизнь моя была бы, как радуга без одного из своих цветов.

...ВРАЧ-ТЕРАПЕВТ ЧЕКМАРЕВ, КОТОРЫЙ ВМЕСТЕ С ДРУГИМИ специалистами ежедневно вел медицинское наблюдение за участниками голодовки, начал стандартный осмотр с нестандартного приветствия: "Спасибо за то, что вы хотя бы в случае с академиком Амбарцумяном послушались нашего совета. Еще бы день-два - и, как говорится, беды не миновать".

Я разом осиротел. Несмотря на бесконечные звонки, бесконечные визиты посетителей, все время ловил себя на мысли, что думаю о Викторе Амбарцумяне. Еще десять дней продолжалось мое пребывание в гостиничном номере без него, однако я все это время чувствовал его рядом. Голод брал свое, думая теперь о других моих товарищах, я готовился к худшему.

...29 сентября 1990 года, на двадцать первый день политической голодовки, неожиданно открылась дверь моего гостиничного номера и показалась знакомая всем армянам мира фигура Католикоса Вазгена Первого. Он остановился на мгновение в проеме двери, опираясь на посох. Потом медленно прошагал к центру комнаты. Перевел взгляд на прибранную кровать, осиротевшую после ухода Виктора Амазасповича, и нарочито спокойно произнес: "Я не только Католикос Всех Армян, но и народный депутат СССР, как и вы. Вот я и решил занять место заболевшего Виктора Амбарцумяна. По крайней мере без вас я в Эчмиадзин не вернусь".

В его облике с его мудростью было нечто от царя Соломона. Он твердо знал, что решение наше о том, что мы должны дойти до конца, было более чем серьезным. Однако не было сомнения, что он твердо понимал и главное: мы никогда не позволим Католикосу Всех Армян - духовному лидеру армянского народа пойти на такой опасный шаг.

Долго я убеждал его отказаться от своего какого-то безальтернативного решения, но все было тщетно. Он был тверд. Да еще все происходило в присутствии журналистов. И мы сдались.

Католикос лукаво улыбнулся, прищурив большие добрые глаза, чуть отвел в сторону полы рясы, достал из карманов подрясника четыре груши и по очереди протянул их нам. Вкус невозможно описать. Тут ведь дело не только в том, что три недели у нас во рту не было маковой росинки, но и в том, что груши эти сорвал сам Католикос в саду Святого Эчмиадзина.