ЖИЗНЬ, УЦЕЛЕВШАЯ В ОСКОЛКАХ ПАМЯТИ

Сын известного армянского писателя Гургена Маари (1903-1969) Григор Аджемян продолжает работу над составлением Полного собрания сочинений отца. Готовится к печати очередной, 13-й том. Сюда включены также мемуарные рассказы Г. Маари, посвященные старому Еревану - такому, каким он его запомнил в молодые годы, до ареста в 1937 году, и каким увидел и воспел после возвращения из ссылки.

В романе "Юность", написанном в 1952-1955 годах, Г. Маари несколько страниц уделил описанию Гантара (в переводе с арабского "большие рыночные часы"). Но еще в 1934 году этому первому колоритному ереванскому базару он посвятил отдельный рассказ "Исчезнувшая трагедия", который и предлагаем вниманию читателей.

---

 

Гурген МААРИ

ИСЧЕЗНУВШАЯ ТРАГЕДИЯ

Закрываю глаза и представляю ереванский базар - Гантар. На этом месте сейчас тянутся саженцы и вырисовываются очертания будущего городского сада. Он напоминает эскизы картин нашего талантливого пейзажиста и нашего личного друга Фаноса Терлемезяна (1865-1941, народный художник Армянской ССР. - К. Х.): нет еще красок, нет конкретных линий, только наметки, скелет, которые завтра обретут плоть и кровь, оденутся в зримые формы и цвета.

Я вынужденно закрываю глаза, чтобы вообразить разношерстный и шумный базар, потому что он стал воспоминанием, канувшей в Лету жизнью, кривым-косым зеркалом, которое разбилось вдребезги от первых ударов мощной кирки социалистического Еревана.

Итак, вперед - к прошлому.

 ВОН ОН СИДИТ, АБДУЛА - ПРОДАВЕЦ КРАСНЫХ И СИНИХ САХАРНЫХ ПЕТУШКОВ. Прикрепленные к деревянным палочкам, петушки завораживают ребятишек. Покупателей не видно, Абдула притомился и, чтобы как-то взбодрить себя, сворачивает козью ножку, заговаривая с соседом о достоинствах ширин-чая (перс. - сладкий чай. - К. Х.), и минут через пять умолкает. Жарища, покупателей все нет, во рту Абдулы горчит от едкой махорки, и он робко берет один из петушков и облизывает его. И петушок вскоре "худеет", истончается, тогда Абдула по очереди берет и другие петушки и нежно проводит по ним языком.

Картинка сменяется - и перед глазами мельтешит грязная столовая "Аракс", вон и кожевник Мугси, тут же продавцы гребешков Маргон, примусных насосов Седрак Диланян и бисера Набо, а следом за ними целая вереница торговцев: махорки и папиросной бумаги, щеток и обувной краски, календарей, ади-буди, печных труб, семечек, карманных зеркалец, ирисов и запылившихся абрикосов - повсюду и на всем неизменный рой мух, и не поймешь, что так жужжит и гудит: то ли мухи, то ли базар, то ли покупатели? А может быть, все разом, да еще с пылью в придачу?

Пекло. Как говорится, солнце в самом зените, точно огнедышащее, сжигающее палящими стрелами все окрест, или что-то в этом духе... Жарища. И под горячими солнечными лучами сверкают на виду у всех тускло-желтые самовары.

У столика с самоваром стоит крестьянин в трехах, в огромной папахе и "освежается" - пьет горячий чай, крутой кипяток, под жгучим солнцем и меховой папахой. С него пот льет градом, взмокли грудь и спина, его допекает жар самовара, а он продолжает смаковать чай.

Продавцы чая - персы сонными глазами с завистью поглядывают на счастливца Ахмеда, снова подсыпают угли в самовар и мурлычут:

- Чай! Сладкий ча-ай!

А Ахмед, он хитрец. Он уселся напротив самовара, разглядывает на его боках свое кривое отражение и затягивается наргиле. Булькает вода, закипают пузырьки, а Ахмед втягивает щеки. Вдыхает терпкий запах дыма и выпускает его сквозь пожелтевшие зубы и короткую бороду.

- Наргиле! - бубнит он. - Один пу-ух - пять шаи (мелкая серебряная персидская монета, равнозначная пяти копейкам. - К. Х.).

К Ахмеду приближается попрошайка, протягивает пятнадцать копеек, берет у него наргиле и, трижды жадно затянувшись, шаткой походкой снова отправляется клянчить, чтобы последнюю мелочь превратить в дым. Поздней ночью с пересохшим горлом и задурманенной головой он добирается до Зарабхана (персидский монетный двор, который, утратив былое назначение, стал одним из популярных в старом Ереване постоялых дворов. - К. Х.) и, забившись в один из его уголков, засыпает, как убитый, до самого утра. И так будет продолжаться до последнего сна, когда в один из будничных дней он больше не проснется. За доли секунды перед глазами попрошайки промелькнут раздувающиеся дымчатые пузырьки ахмедовского наргиле, ржавое шаи встанет поперек его горла - и наступит конец.

В открытой части базара расположена своя достопамятная "туалетная комната", а это не что иное, как уложенные друг на друга ящики (то есть столик), напротив них поставлен еще один ящик (то есть стул). На этом самом стуле сидит Карапет (он бреется), над его головой угрожающе сверкает лезвие в руках Жоры Мхикова, прибывшего, по его словам, из Таганрога. Он уже побрил полголовы Карапета, уже кое-где выступают тонкие струйки крови. Карапет рычит от безжалостного живодерства, а Жора Мхиков с невозмутимым хладнокровием и "политкорректностью" орудует ватой. Он уверяет, что "в Таганроге все благополучно было" и что в Ереване нет точильного камня, а ереванская вода враг номер один для остроты лезвия.

В ТЕНИ, ПОД СВОДАМИ КРЫТОЙ ЧАСТИ БАЗАРА, ЧЕТВЕРО ИГРОКОВ режутся в карты. Они уже трижды успели переругаться и поколотить друг друга, не оставив камня на камне по материнской и отцовской линии. Игра подходила к концу. У победителей львиный гонор, а побежденные так и норовят "упомянуть" об их материнском и отцовском роде, да еще и поддеть могилы и достоинства оных. Но вот игра наконец заканчивается, и победители восклицают:

- Ну что ж, с вас причитается!

И дружной компанией они направляются к "столовым". А это не что иное, как очаг, на котором пристроена огромная жаровня, а на ней поджариваются-потрескивают куски бараньей требухи. Когда наши герои подошли к очагу, повар взял по лавашу, зачерпнул половником требушину, выложил на лаваш и, свернув его трубочкой, вручил каждому из едоков. Они, точно дисциплинированные солдаты, зашагали к северо-западному закутку базара, где прибывшие из сел крестьяне в грязных стаканах продавали вино. Вдоволь напившись, игроки затевают драку, дубасят друг друга до крови, пока она не смешается с вином.

В южной части базара, там, где то и дело слышится: "а почем золото?" - торговцы Саак, Наполеон и Востаник играючи перебирают в руках золотые изделия. В их умах крутятся-вертятся деньги, подобно колесу Фортуны с золотой вращающейся осью - и в глазах торговцев мелькают желтые блики, и они разгуливают, сходятся вместе и вновь расходятся...

А вот к американским тюкам подходит некий Мангасар Мангасарян. В одном из развязанных тюков он замечает заморскую шляпу. Напялив ее на голову, преображается в мистера Брауна из Нариманлу (ныне село Шатван в Гегаркуникской области. - К. Х.). Частенько и каждый божий день можно встретить уже прижившийся в нашем быту этакий костюмированный "монтаж": вот, пожалуйста, миссис Искуи, а чуть поодаль мисс Ноемзар, она приценивается к сыру; вон и барон Мартирос; единственные в своем роде мадемуазель Антарам и мадам Гаяне. А еще взгляните-ка на того господина в тапках и шляпе, да с широким галстуком - ну чем не Монте-Кристо из Чифталу (ныне село Зуйгахпюр в Ширакской области. - К. Х.) или Семеновки? (армянское село молокан в Гегаркуникской области. - К. Х.)

Посмотрите, кто проходит по базару - это, пожалуй, его бродячие души, собаки. Они шествуют бесстрашно и с подчеркнутым чувством собственного достоинства; они вовсе не прочь сунуть морды в карманы базарного люда, если почувствуют и заметят, что там, на дне, трепыхается живая рыба... Они шествуют, как по цветному экрану, как по полотну Сарьяна (имеется в виду картина М. Сарьяна "Константинопольские собаки". - К. Х.), как сквозь сердце базара...

Внезапно разношерстная и пестрая мозаика базара взрывается, как от бомбы:

- Украли!

И так же внезапно человек десять хватаются за свои карманы, товары, корзины и вопят:

- Держи вора!

Весь базар, точно орущая глотка, яростно выкрикивает:

- Украли!.. Держи, держи!..

И вора поймали.

Это беспризорник лет двенадцати, растрепанный, в отрепьях, с чумазым лицом и руками, и разбитым кровоточащим носом. Обеими руками он крепко прижимает к груди фунт черного хлеба, кровь капает на хлеб, а под левым глазом уже синеет фингал.

За спиной беспризорника бушует Гантар.

В ЮГО-ЗАПАДНОЙ ЧАСТИ ГОРОДА, МЕЖДУ ГОЛУБОЙ МЕЧЕТЬЮ и парком 26 комиссаров, теперь открывается совершенно иная картина. Многоэтажное жилое здание из туфа заслоняет собой потускневший вид Голубой мечети. И именно перед этим зданием, на месте бывшего ереванского базара, раскинулся новый городской сад - частица будущего парка культуры и отдыха (создан в 1933 г. и в 1934 г. назван именем С. Кирова, в дальнейшем - Детский парк. - К. Х.).

Парк растянется-распространится на запад, сравнивая с землей попадающиеся ему навстречу лачуги, и разрастется до берегов Зангу, и сольется с его говорливыми ручейками и шушукающимися тополями. Он пересечет Зангу, ухватится за противоположный берег, взметнется вверх и подступится к садам Далма (один из известных кварталов старого Еревана, утопавший в виноградниках и фруктовых садах. - К. Х.). И Зангу побежит прямехонько посередке будущего огромного парка культуры и отдыха.

Единственное действующее лицо в последнем акте исчезающей трагедии Акоп Натанян, душа и сердце бывшего Гантара. Ссутулившийся, со слезящимися глазами, он прогуливается мимо ограды нового сада и вспоминает Симона Барушенца, Егора Мардагеленца, продавца творога Мугси, торговца картин с образом Иисуса Христа господина Коста, который пользовался особым уважением среди обитателей Гантара благодаря своему святому товару.

Пронзительный крик семи-восьмилетних ребятишек коснулся слуха Акопа Натаняна. Он вскинул голову. На одной из дорожек недавно разбитого сада резвилась ватага детей. Она с шумом-гамом гналась за мальчиком с красной гвоздикой в руках, пытаясь вырвать и отобрать ее. Что-то мелькнуло в памяти Акопа Натаняна и сразу сгинуло - о чем же он вспомнил? Ах, да - "беспризорников", околачивающихся у Гантара.

К ограде подошел молодой человек с каким-то прибором, похожим на фотоаппарат, укрепил его на земле и стал измерять и ставить метки. Он рисовал в воображении места будущих шумных фонтанов и великолепных памятников, определял контуры будущих клумб и чистых и прохладных аллей, по которым прогуливались горожане.

Вынув из кармана белый платок, он прикрыл им голову под кепкой, чтобы защититься от солнца. Его движения были полны спокойствия и уверенности. На подбородке парня бросался в глаза вертикальный шрам.

Акоп Натанян подошел к нему.

- Что ты делаешь, сынок?

- Вот провожу обмеры.

- Ты инженер?

- Что-то в этом роде.

Акоп умолк, но его подмывало еще порасспросить парня - поговорить хотелось.

- А что же дальше-то будет?

- Дальше? Хорошо все будет, сад городской посадим.

Акоп подыскивает вопросы.

- А знаешь, что здесь было раньше?

- Нет... А что было?

- Ну так вот, - воодушевился Акоп, - здесь Гантар был, базар. Вот здесь вот...

- Знаю, - прервал молодой человек, - да, Гантар. Я тогда был беспризорником. Однажды стащил хлеб, меня ударили, видишь? - и он показал на шрам. - Мужчина тот на тебя был похож, а может, это ты?..

- Нет, - прошептал Акоп Натанян, - я тогда в Батуми был... на море...

Сгорбившийся и печальный, он смущенно удалился.

Взмывают ввысь фонтаны, толпа хлынула в новые ворота городского сада; окрестность обозревают памятники с отшлифованных до блеска пьедесталов, а молодой человек под палящим солнцем все измеряет и измеряет.

Подготовила и перевела Каринэ ХАЛАТОВА