ПАМЯТИ ПОДСКАЗКА

Мкртич САРКИСЯН (1924‒2002), лауреат Государственной премии Армянской ССР (1983), заслуженный деятель культуры Армянской ССР (1975), прошедший по дорогам Великой Отечественной войны, в своем богатом творческом наследии отдал дань не только фронтовым будням, которые он пережил. Предлагаемый читателям рассказ М. Саркисяна "Очередной урок армянского" (1965 г.) ‒ это продолжение традиции в армянской литературе, посвященной незаживающей ране нашего народа ‒ Геноциду в Западной Армении.

           Мкртич САРКИСЯН

ОЧЕРЕДНОЙ УРОК АРМЯНСКОГО

На ровной и голой окрестности даже редкие бугорки казались холмами, а верблюжьи колючки ‒ лужайками; солнце жгло так немилосердно, что люди с завистью поглядывали на собственную тень.

ГЛУХОНЕМУЮ ПУСТЫНЮ БУДТО ХВАТИЛ УДАР. Притих ветер. По небу разлилось беспощадное солнце, остервенелое, как онбаши (турецк.- предводитель отряда. ‒ К. Х.) Сулейман, а внизу, по земле продвигался и сам озверевший онбаши Сулейман со своим отрядом, который погонял длинный полуживой караван пленных армян. Жажда и голод истязали плоть, а солнце и нагайка ‒ души людей.

В воздухе парил коршун, и десятилетнему Варданику, вцепившемуся в подол бабушки, так хотелось попросить: "Пожалуйста, полетай над нами, пускай нам чуточку станет прохладно в твоей тени…" Но Варданик не в силах был говорить, да и коршун его не понял бы, и мальчик молчаливо еле переставлял ноги.

Солнце выматывало изможденных людей, они падали в обморок. Глоточек бы ветра сейчас, но и он, этот семиглавый дракон пустыни, не менее опасен, чем палящее солнце. Не приведи Господь, если он вдруг объявится. Растормошит, взбудоражит песочный океан, и бесконечные барханы накатят друг на друга, поглотив за доли секунды всех и вся.

Ноги у пленных точно болтами прикрепили к туловищам, а головы ввинтили в плечи, завели их и пустили шагать по пустыне. И вот уже неделю они в дороге, и не счесть, сколько из них, выбившись из сил, стали добычей стервятников…

Хлеба, воды, передышки ‒ вот о чем мечтали пленные. Варданик дернул за бабушкин подол:

‒ Бабушка, домой хочу. Где наш дом?

Где-то в этом мире есть хлеб, маячивший перед глазами Варданика, есть и вода, журчание которой отдается в ушах мальчика. Хлеб остался в подожженных амбарах; погас тоныр, и вспыхнула огнем тонырня (помещение, где выпекают хлеб. ‒ К. Х.), загорелся, исчез домашний очаг.

‒ Хлеба, бабушка…

‒ Завтра, Варданик, к утренней молитве Храбрый Андраник принесет хлеба.

‒ Я сейчас хочу…

Словно медленно раскручиваемая черная веревка, скользнула по песку змея. Глаза у нее злые, как у онбаши Сулеймана, но головка очаровательная. Ей не удалось ускользнуть от взгляда онбаши. Он прицелился ‒ нарушилось молчание пустыни, песок под пулями лопался, словно пузыри. Никто на забавы Сулеймана не обращал внимания, они уже всем приелись. Только учителя Седракяна задело его бессердечие: "Как у этой гадины рука поднимается на живую тварь…" Сулейман самодовольно выпрямился в седле. С таким же хладнокровием он целился в людей. Будь в его власти, он перестрелял, уничтожил бы и солнце, и небо, и вселенную…

Вдалеке замаячили холмик с желтоватой лачугой, узкая полоска зелени и что-то наподобие колодезного журавля. Те, кто шел впереди, дико завопили:

‒ Во-да-а-а!..

Караван встрепенулся-всполошился, на потрескавшихся губах брызнула кровь. Словно чудом оживали обмякшие тела.

‒ Молчать! Не подходить! ‒ приказал онбаши.

Дула винтовок бесстрастно уставились на пленных. Мучимые жаждой, они облизывались, обжигая губы сухим и шершавым языком.

‒ Не подходите к колодцу, будем стрелять!

ПРОИЗОШЛО НЕЧТО НЕВЕРОЯТНОЕ: пленники первых рядов сорвались с места и кинулись к ржавому ведру. Первый смельчак, не коснувшись ведра, замер, сраженный пулей. Однако смерть ретировалась перед волей людей, истомленных жаждой, и выстрелы не прекращались ‒ упало еще трое убитых. Остальные попятились не живые-не мертвые. Надсмотрщики не пленных уже сторожили, а колодец от них оберегали. Журавль с ведром погружался в колодец, и через пару минут животворная прозрачная вода звонкими глотками струилась в горле надсмотрщиков.

Онбаши нестерпимо долго купал лошадь. Фыркая от удовольствия, она погружала черную мордочку в ведро и, когда вынимала ее, то скатывающиеся с шерстки капли напоминали Варданику рассыпавшиеся бусы. Он не отрывал глаз от счастливой лошади, сено и овес которой несли на себе пленные беженцы. Впалый живот лошади на глазах Варданика полнел, принимал прежний здоровый вид. Наконец, встряхнув напоследок головой, она перевернула ведро и протяжно заржала.

Конское ржание тронуло сердце Варданика. Невеселое было ржание у сытой, но несчастной лошади. Видимо, она добыча Сулеймана и ей тоскливо без родных гор. Варданику вспомнилось их далекое село: горы, окутанные облаками, а на их склонах пасутся резвые необузданные кони, и когда они скачут целыми табунами, то развевающиеся на ветру гривы плещутся в солнечных лучах, сплетаясь с ними, и чудится, будто по горе несется огненный рой.

Солнце клонилось к закату. Пробудился игривый ветерок, обдал лица своим дыханием и улетел восвояси. Спускались сумерки. Турки запаслись водой на ночь. Онбаши Сулейман отдал последние распоряжения. В приподнятом настроении надсмотрщики приступили к делу. Они осмотрели женщин и девушек, отделили молоденьких и красивых. Глухие к человечности и милосердию, они отбирали своих жертв, точно скотину из стада, осыпая ударами нагаек и тумаками. На виду у всех турки силком принудили их умыться, "навести марафет" и поесть.

Перепуганные и избитые женщины безропотно кушали, готовые со стыда сквозь землю провалиться. Вода смыла с их лиц дорожную пыль, а непорочно белая кожа была разукрашена синими змеевидными полосами.

Когда онбаши Сулейман избрал свою "красотку", надсмотрщики, придерживая рукоятки саблей в ножнах и отпихивая друг друга, стали разъяренно растаскивать женщин.

‒ Езник! Мой несчастный Езник! ‒ завопила вдруг "избранница" Сулеймана. ‒ Не тужи, я лучше смерть приму, но псу этому не отдамся… ‒ и в руках у нее блеснул клинок кинжала, выхваченного из-за пояса онбаши.

‒ Заруи, родимая! Моя Заруи!

Заруи всадила клинок себе в грудь и забилась в конвульсиях, исходя кровью. Трепещущая грудь, наконец, замерла. Взбешенный Сулейман выпустил в женщину всю обойму. Обезумевший от горя Езник с диким ревом бросился к трупу жены, но, сраженный пулей в висок, упал перед ней на колени. Смертельно раненный, он осыпал голову горстями песка. Сулейман, покатываясь с хохоту, выискивал новую жертву.

 СГУЩАЮЩИЕСЯ СУМЕРКИ ПОГЛОЩАЛИ рыдания и истошные вопли истязаемых женщин. Их волокли за барханы, а потом сбрасывали трупы в колодец, чтобы никто не осмелился брать оттуда воду. Когда надсмотрщики отдалялись, полуживые и изможденные беженцы начинали плакать в голос от собственного бессилия перед неслыханной жестокостью. Плакали, всхлипывая и захлебываясь, точно дети.

Ночная мгла вступила в свои права. Поразительно черным и бездонным было небо пустыни, украшенное яркой россыпью звезд. Желанная прохлада приласкала солнечные ожоги, высушила потную одежду. Жгучий зной сменился холодной ночью, которая сковала-свела обессиленные тела пленных. Они жались друг к другу, делились своим теплом. Не давала покоя неусыпная и неумолимая жажда.

 Зашевелилась едва различимая подкравшаяся тень.

‒ Ана, ана (турецк. ‒ обращение к женщине. ‒ К. Х.)…

‒ Это еще кто? Никак турок-надсмотрщик.

‒ Чего тебе? ‒ ответила бабушка Рехан.

Надсмотрщик опустился на колени перед бабушкой с внуком.

‒ Берите воду, ‒ в темноте не видно лица, старушка не верила надсмотрщику: "Крови пролить захотелось, ирод собачий…"

‒ Я прикинусь, что не вижу, ана!..

‒ Чего ему надо? ‒ спросил кто-то из темноты.

‒ Говорит, прикинусь, мол, что не вижу вас, а вы берите воду.

Люди оживились, как по волшебству, в беспросветной пустыне выросли из-под земли тени.

‒ А не прикончишь нас, а?..

‒ Нет, ана, нет! ‒ сказал он, и беженцы поверили, поползли к колодцу. Общее беспокойное дыхание походило на мятущиеся порывы ветра в пустыне. Турок-надсмотрщик бесшумно исчез в ночи.

Сасунский Вардо склонился над колодцем. Опущенная бадья коснулась дна, но всплесков воды не послышалось: бадья скользнула по трупам. Парни поспешно, но осторожно потянули веревку. На дне заплескалась вода, бадья медленно поднималась наверх.

‒ Потерпите, пейте по очереди…

С трудом добудились Варданика и вместе с другими ребятишками напоили первыми. Бадья опустела.

До конца смены надсмотрщиков жажда была утолена. Этот дракон пустыни сгинул, и людям казалось, что их и не мучила жажда. Вернулся со своим напарником турок-надсмотрщик.

‒ Кончайте, пора уже…

Из лачуги донесся повелительный лающий окрик онбаши:

‒ Хасан! Курбан! Айда в путь!

Перемигивались звезды. Бабушка Рехан, уложив головку внука на колени, с горечью рассуждала, что те же самые звезды светят сейчас и над их Васпураканом (область в Западной Армении. ‒ К. Х.). "Знать бы, видят они отсюда наш дом. ‒ Защемило сердце у бабушки Рехан: ей-то уже не увидеть больше дома. ‒ Ради Варданика и живу, ради него и дни у смерти выклянчиваю…" 

***

КРОХОТНАЯ ПЯДЬ ЗЕМЛИ: с одной стороны горы, с другой ‒ вода, а посередке ‒ их дом. Синеющий вдали дол и белая макушка ‒ это гора Сипан, а плещущиеся за селом волны ‒ озеро Ван. Сады были в цветущих яблонях, в озере сновала ванская сельдь. Когда в тоныре убывали языки пламени и тлели головешки, лаваш, натянутый на форму, лепили на его стенки, и когда он уже подрумянивался, доставали и складывали в корыто. Многолюдный был дом, с большим родством, детворой. Выбегала ребятня за околицу край света разыскать и, не солоно хлебавши, домой поворачивала.

‒ А где же край света?..

‒ А свет бескрайний, ‒ говорил дед, ‒ с края света снова свет начинается…

‒ Неужто совсем нет конца?

Позабыв вскоре о мировых проблемах и прихватив лаваш с творогом, дети убегали в поле. Смеркалось, и ванская луна, точно мельничный жернов, кружилась по небу, погружаясь бесстыжими лучами в объятия ночи; деревья в садах отбрасывали густые тени, касаясь парней и девушек, которые распевали песенку "Бингел". Как-то Рехан смекнула, что песенка была камушком в ее огород.

Камнями усеяна Бингел-гора,

Среди камней цветут луга,

Рехан, за тебя я жизнь готов отдать,

Никак сердцу тоску по тебе не унять.

Однажды Амбарцум задержал ее у калитки, и как завороженный, не сводил с нее глаз.

‒ Зачем смущаешь меня, Амбарцум? ‒ закокетничала она.

‒ Скажешь тоже, Рехан…

‒ Так глазеешь, будто съесть меня собираешься, ‒ и рассмеялась.

‒ Рехан, ‒ посерьезнел Амбарцум, ‒ на всем свете не сыскать такой красавицы, как ты…

‒ Света я не видела, ‒ засмеялась она, ‒ а вот во всем селе вряд ли сыщется…

И убежала. Спустя несколько дней она встретила на улице мать Амбарцума.

‒ Что ж ты томишь парня, Рехан? Хочу взять тебя в невестки.

‒ А что ж сам жених молчит, неужто язык проглотил?

‒ Мается он, Рехан, стесняется. Язычка твоего боится, как бы ты его не засмеяла. Я ему говорю: "Ай Амбарцум, что с тобой? Как будто ты дорогую вещь потерял". А он: "Нет, марэ (арм. ‒ обращение к матери. ‒ К. Х.), я нашел дорогую вещь". Молод он, вот и чурается…

‒ Стало быть, мне первой и объясняться ему? ‒ сказала Рехан, и мать Амбарцума удивилась ее взбалмошности. 

Покинул Амбарцум село, скитался на чужбине, а когда вернулся, то показался влюбленной Рехан всемогущим святым Саркисом верхом на огнедышащем коне. И Амбарцум похитил красавицу села Рехан, привел в дом.

‒ Когда я в первый раз его увидела, ‒ с гордостью рассказывала Рехан, ‒ у меня сердце захолонуло, поняла, что оно в его руках, как пташка в клетке… Ну, а однажды вошел он в наш сад, встал под вишневым деревом, я с перепугу перекрестилась.

‒ Я это, Рехан, а не дьявол… Не жить мне без тебя, Рехан.

‒ Вай, говорю, Амбарцум, убьют тебя, уходи…

‒ Давай заберу тебя к нам, Рехан, не хватает в нашем доме нежности, подари ее нам, не хватает красоты, укрась собой дом, любви не хватает, принеси ее с собой…

Обмерла я, слова не могу молвить. А он потихоньку подошел, за руку меня взял и на сердце себе кладет:

‒ Кого же ты полюбишь, Рехан?

Прихватил он с собой мое сердечко и ушел. В один прекрасный день и за мной пожаловал, забрал к себе сумасброд наш…

ПОЖЕНИЛИСЬ ОНИ, ДЕТЕЙ НАРОДИЛИ-ВЫРАСТИЛИ, внуки пошли, разросся род, радуя дедушку с бабушкой. В доме люльки раскачивались, в тонырне ‒ маслобойки. В доме малыши егозили-шумели, в хлеву ‒ ягнята да телята. Цветы распускались в саду, в доме девочки расцветали. Если невзгоды к дому подступали, их песней и шуткой изгоняли…

Нынешней весной вместе с первыми грозами разразилась и страшная весть:

‒ Война подступает к Вану, Талаат-паша (Талаат-паша (1874‒1921) ‒ один из главных организаторов Геноцида армян 1915 года, военный преступник, застреленный в Берлине армянским патриотом Согомоном Тейлеряном. Суд оправдал С. Тейлеряна. ‒ К. Х.) вздумал смешать кровь армян с горными ливнями.

Внучата с вытаращенными глазенками слушали сетования взрослых и не соображали, зачем какому-то Талаату кровь с дождем смешивать. Но по озабоченным лицам взрослых догадывались, что это недобрая затея.

‒ Бабушка, что хочет Талаат-паша?

‒ Крови…

‒ А зачем ему кровь, бабушка?

Немеет язык у бабушки. Вскоре и ответ поспел, и вереницы беженцев стали покидать село, но не успели присоединиться к сельчанам соседних сел и с ними податься в российскую Армению. Вооруженный неприятель ворвался в село. Джоджа-агу убили на пороге дома, Рехан увидела его белую окровавленную папаху и белого окровавленного ягненка Варданика, на шее у него в последний раз звякнул и смолк колокольчик. Все светлое померкло, сгинуло вмиг. Куда подевались сыновья, невестки, внуки ‒ бабушка Рехан не знала. Только двух внуков, Эркине и Варданика, успела схватить с сеновала и, прибившись к другим беженцам, пошла, куда глаза глядят. Дети, видевшие, как похитили их мать, спрашивали сквозь слезы:

‒ Куда увели маму, бабушка?

‒ Лучше бы ваша мать умерла, птенчики мои, и не дожила бы до бесчестья…

Со склона горы они оглянулись на опустевшее село. Тополь, как страж, возвышающийся в их саду, горел гигантской свечой, и искрящийся язычок пламени слизывал голубой подол всевышнего. "Вах, вах…", ‒ била по коленкам бабушка Рехан.

‒ Бабушка, ‒ плакала Эркине, ‒ моя кукла в гнезде осталась… Смотри, горит гнездо нашего аиста, а там птенчики…

‒ Не осталось больше гнезд на свете, Эркине, разорили все очаги. Вах, вах, горе нашим птенцам…

Предутренний туман и дым от сгоревших домов, как драконы, подползали к озеру, приглушая веселый всплеск утренней волны. Бабушка Рехан опустилась на колени:

‒ Заутренней молитвою заклинаю тебя, Господи, не лишай нас земли и воды нашей, одари хотя бы малой пядью, чтоб было, где покоиться нашим костям…

Шли они день и ночь. Лучи обескровленного утреннего солнца не согревали изможденную, изголодавшуюся толпу. Люди молились, чтобы ночи были темные и их миновала бы шальная пуля. Молились, но бог армян давно уже о них позабыл. Холодный и острый полумесяц всплывал над холмами и деревьями, точно змеиное жало, и осторожно, на ощупь прочесывал местность, выискивая прижавшихся к собственным теням людей, и выдавал их. Тогда из-за кустов, валунов и деревьев летели пули. И победоносный полумесяц ятаганом повисал над головами, пока не рассветало. Белокурую Эркине мучил голод.

‒ Бабушка, а бог видит, как нас убивают?

‒ Видит, моя пташка.

‒ Почему же он нас не выручает, бабушка?..

‒ Да прибавится его могущество, это он веру нашу испытывает, силу духа проверяет.

‒ Бог ‒ бяка, бабушка, ‒ взбунтовалась девочка, ‒ хватит, сколько он нас проверял, пусть теперь у турок веру испытывает.

Бабушка в ужасе перекрестилась.

‒ Вай, Эркине, покайся, сейчас же покайся перед Господом, пусть он даст нам безопасную и легкую дорогу, пусть отведет от нас беду.

ДЕВОЧКА ПЕРЕПУГАЛАСЬ И ЗАШЕПТАЛА слова единственной знакомой молитвы "Отче наш". Утром Эркине сладко спала, уложив голову среди горных маков. На лоб ей упал алый лепесток, но нет, это был не мак. Бабушка вгляделась в внучку и поняла, и ужаснулась, забила руками по коленкам:

‒ Вах, вах… ‒ только и могла она вымолвить, ‒ не было ни слов, ни слез. ‒ Вах, вах…

***

…Давние и недавние, радостные и печальные раздумья и воспоминания Рехан улеглись-затихли вместе с уходящей ночью пустыни. Небо светлело. Солнце в пустыне восходит внезапно и над головой повисает необъятный воспламеняющийся небосвод.

Утреннее солнце застало бабушку с внуком за очередным занятием армянского языка. Стебельком верблюжьей колючки Варданик выводил на песке маштоцевские (Месроп Маштоц (362‒440) ‒ создатель армянского алфавита и основатель армянской письменности, первый переводчик. ‒ К. Х.) буквы своего имени.

‒ Вев, айб, ре, да… ‒ мальчик вслух произносил названия букв.

‒ Мой шалунишка, мой Варданик, ‒ радовалась бабушка Рехан.

Проснулся онбаши и сразу же зашумел, осыпая надсмотрщиков бранью и ударами нагайки. Чуть погодя обезоруженных и истекающих кровью Курбана и Хасана вывели из лачуги.

‒ Зарублю вас вместе с гяурами (турецк. ‒ здесь: армянин; пренебрежительное обращение турок к носителям другой веры)! Крещенными вас похороню, итоглы (турецк. ‒ сукины дети. ‒ К. Х.)!

И нагайки с жужжанием полосовали спины и лица надсмотрщиков.

‒ Онбаши, ‒ Курбан замигал отекшим глазом, ‒ наверху аллах, я же человек, не выдержал я…

‒ Не выдержал, да? Так держись теперь! ‒ и зажужжала нагайка. ‒ Многие напились воды, говори!

‒ Только ребенок, он бессознательный был, не выдержал я, ведь у меня самого дети. Никому больше не дал, ‒ соврал Курбан.

‒ Ты что скажешь, слепой Джамал? ‒ обратился к свидетелю онбаши.

‒ Он всем дал, онбаши, всем! ‒ бешеный Джамал, у которого на левом глазу была черная повязка, ночью застукал "преступников" и выдал их онбаши Сулейману. ‒ Соловьем заливался перед гяурами.

‒ Всех, всех зарублю! ‒ озверел онбаши.

‒ Веб, айб, ре, да, айб, ну, ‒ слышался голос Варданика, уверенно выводившего на песке свое имя.

Курбана и Хасана отправили к армянским пленникам. Утреннюю порцию воды они не получили. Онбаши, демонстративно запрокинув голову, потягивал из кувшина воду, но это не возымело особого эффекта, потому что пленники уже утолили жажду.

‒ Ой, бабушка! ‒ пронзительно вскрикнул Варданик.

Старушку передернуло ‒ на песке, стирая буквы Варданика, черным бичом извивалась змея.

‒ Вай, укусила!

Бабушка взяла внука на руки, обезумевшими глазами разглядела ранку на указательном пальце и начала высасывать кровь.

‒ Марэ, потуже обвяжи запястье, чтоб яд дальше в кровь не проник, ‒ посоветовали Рехан.

Караван тронулся в путь. Варданик слабо стонал и хныкал. Рука начала вспухать, боль усиливалась. Бабушка хотела взять его на руки, но сил не хватило. Кто-то из мужчин понес мальчика на руках и, когда, устав, спустил Варданика на землю, тот еле дышал. На лбу выступила холодная испарина, посиневшие губы слабо вздрагивали. Бабушка почувствовала скорую кончину внука, а значит, и свою.

Она села у обочины дороги, уложив внука на коленях. 

БАЮ, МОЙ ПТЕНЧИК, БАЮШКИ-БАЮ,

Я внука родимого спать уложу… ‒ пела бабушка Рехан.

И зазвенела тишина пустыни, словно стекло треснуло. Жутко было слышать песню старушки и видеть ее взгляд. Песня перешла в смех:

‒ Хи-хи-хи-хи-хи…

Проходящий мимо надсмотрщик хлестнул ее нагайкой. Бабушка Рехан ничего не почувствовала. Песня и смех, перебивая друг друга, срывались с ее губ. Надсмотрщик скинул винтовку, но онбаши отвел дуло:

‒ Оставь, пусть помучается и сдохнет…

‒ Хи-хи-хи-хи-хи… ‒ хохотала обезумевшая пустыня. 

***

Конь онбаши Сулеймана околел. Ни с того ни сего упал, вытянул ноги, фыркнул и уронил голову на песок. Тоска была в его глазах, тоска по горам, и она стекленела в угасающих глазах. Онбаши почему-то выстрелил в околевшего коня.

Курбан и Хасан, шагавшие рядом с Седракяном, проведали, что он учитель, и с еще большим почтением обращались к нему.

‒ Маллум (турецк. ‒ учитель. ‒ К. Х.), ‒ просил Курбан, ‒ может, мы умрем раньше, ради аллаха, просим тебя, сделай так, чтоб нас похоронили по-мусульмански.

«В этой пустыне мы все останемся не погребенными, кардашлар ((турецк.) ‒ товарищ, приятель. ‒ К. Х.).

‒ Маллум, ‒ просил Курбан, ‒ не пускайте, чтоб на нашей могиле крест поставили, мы же турки, ваш бог и наш аллах обидятся.

‒ Ладно, Курбан, ладно.

‒ Маллум, приказано армян без воды и хлеба гнать по пустыне до тех пор, пока все не умрут от голода, жажды и болезней. Мы турки, маллум, но, видит аллах, нам это не по душе.

 На лбу у сасунского Вардо неразборчивого цвета повязка. Кровь, пот и пыль и следа не оставили от прежней ее белизны. Окончив Эрзрумскую городскую школу, он преподавал в селе Ампасар литературу и историю. Во время нашествия турок он поднял сельчан на защиту родного села, гор, возлюбленной. Бились храбро, по-сасунски, но перед пушкой оказались бессильными, да и от села одни развалины остались, и сельчане отступили, пробираясь нехожеными недоступными тропами, спустились с гор в низину и угодили в лапы онбаши Сулеймана. Шагает Вардо по пустыне, рядом не отстает от него Нанар, "небесное чудо" Ампасара.

Вардо держался с достоинством, хотя от побоев гудела голова и ныли кости. Ему безумно хотелось жить, невзирая ни на какую кровавую повязку, ни на смерть в обличье надсмотрщиков ‒ перед его отяжелевшими веками проплывал свадебный корабль его мечты. Вардо хочется жить наперекор солнцу, впившемуся своим жалом в его раненую голову. От боли темнеет в глазах, ноги отказываются повиноваться, и он мысленно клянет солнце: "Бессердечный тиран, онбаши…"

Вардо не падает духом ‒ ни за что не склониться перед смертью, не молить пощады у врага. Нужно и Нанар подбодрить, не дать отчаяться. Но не так-то легко разыгрывать беспечного бодрячка, когда тебе под стать роль мертвеца с измотанным телом-обузой, которое в состоянии еще передвигаться, благодаря непреклонной силе духа. Дорого обходится Вардо его горделивая осанка. Онбаши Сулеймана и слепого Джамала торжественная поступь Вардо раздражала, как быка красная материя. Свистнула нагайка, но Вардо и глазом не моргнул, когда еще одна струйка крови избороздила его лицо.

Нанар смотрела на него, подавляя рвущийся из груди крик, глотая душащие ее слезы. О красоте Нанар напоминали лишь запавшие, затуманенные глаза. Лицо заострилось, стало землистым. Его так отделали пустыня и солнце, что даже блуждающие цепкие взгляды турок не заметили следов былой красоты Нанар. Это и выручило девушку.

Нанар выбилась из сил и еле держалась на ногах. Вардо пытался улыбнуться ‒ усилия и впрямь героические, потому что губы, словно необожженная глина, трескались и кровоточили.

‒ Зачем ты улыбаешься? ‒ говорила Нанар. ‒ Тебе же больно.

‒ Надо улыбаться, Нанар!

ВАРДО ВСПОМИНАЛ САСУНСКИЕ ГОРЫ, родную деревню, свой дом. Утром, в это самое время, домочадцы были уже на ногах, разводили огонь в тоныре, и мать ставила вариться хашил (каша из поджаренных и помолотых зерен. ‒ К. Х. ). А чуть погодя на медленном огне начинали печь лаваш. Хлебный аромат сливался с горным ветерком и пускался бродить по всему селу, от чего даже у сытых посасывало под ложечкой. Перед домом журчала, напоминая конское ржание, речка, обмывающая обнаженные корни старой ивы.

Нанар, как обычно, сидела у порога своего дома и заплетала косы, поглядывая в сторону дома Вардо. Волосы у нее золотистые, точно сплетенные из солнечных лучей, косы тяжелые, как слитки золота. Со златокудрой головкой, черноглазая и чернобровая ‒ такой, по мнению, Вардо, и должна быть настоящая красавица. Ему так хотелось сейчас полюбоваться, как Нанар заплетает косы.

Раздался выстрел. Онбаши Сулейман с радостным возгласом подбежал к ближайшим кустам. Желтогрудая птица с алыми крыльями напоминала комок подстреленного солнца. Онбаши, расплывшись в масленой улыбке, неторопливо, с птицей в руках приблизился к Нанар.

‒ Гезал (турецк. ‒ красавица. ‒ К. Х.) армянка, ‒ зашептал он, ‒ я подарю тебе птицу за один твой поцелуй, ‒ и протянул ей дичь.

‒ Бесстыжий! ‒ отпрянула от него Нанар.

‒ Что ж, поцелую без подарка, ‒ и схватил ее за грудь.

‒ Пес паршивый! ‒ рассвирепевший Вардо бросился на онбаши.

‒ Постой, кардаш, армянка ‒ моя, ‒ и слепой Джамал протиснулся между ними и в упор выстрелил в Сулеймана.

К всеобщему удивлению слепой Джамал разразился сиплым хохотом и принялся старательно грабить онбаши, очищая его карманы и споро переодеваясь в его почти новую одежду. Распорядившись убрать труп подальше от дороги, он погнал караван дальше.

Оскорбленная Нанар была удручена и подавлена. Цепкий взгляд онбаши Сулеймана все-таки разглядел в ей красавицу. А слепой Джамал, стоя на бугре, не сводил единственного глаза с девушки. 

***

Хасан отвернулся от слепого Джамала и буркнул под нос:

‒ Сукин сын, продажная шкура, даже своего единоверца не предал земле, ирод собачий! Ты не бойся, баджи (турецк. ‒ сестра; обращение к девушке. ‒ К. Х.).

У Вардо на языке вертелись сердечные теплые слова, готовые сорваться с губ. "Нанар, мы шаг за шагом приближаемся к смерти, а у меня из головы нейдет наша свадьба… Вон и наш дом, Нанар, примостился на скале, у опушки леса, а лес будто стадо барашек, спускается к берегу воды напиться и цепляется ветками за горы. Когда ночью всплывает луна и касается зеленых иголок, то напоминает яблоко на спине ежа. У нас все как в сказке, правда? Нас ждет смерть, а я все равно не могу не думать о нашей свадьбе.

А как извиваются по ущелью наши тропинки, Нанар, скрючиваются-выпрямляются, взбираясь в горы. На макушке же гор ‒ шапки облаков, теплые, как вата, но холодные, как снег. Такая там прорва цветов, аромат их кружит головы девушкам, будоражит мечты о возлюбленных. А наши родники до того студеные, что от их брызг бледнеют алые маки. Реки же, как ягуары, перепрыгивают над пропастями и окаймляют их нескончаемой радужной дугой. Вот он какой наш родной край. Наши черноокие девушки могут ласковым взглядом исцелить сердечные раны, а могут и ранить сердца испепеляющим взглядом. Парни могут схватиться с медведями в кохе (армянская национальная борьба. ‒ К. Х.) и состязаться в беге с ягуарами.

       В НАШЕМ ЛЮБИМОМ, РОДНОМ КРАЕ и видится наша свадьба, Нанар… Но мы ее никогда не сыграем, Нанар, ты больше не увидишь наших заоблачных гор, а горы ‒ своей невестки. Но я вижу нашу свадьбу, слышу звуки зурны, вижу плавный танец и сумасшедшую пляску парней…"

Впереди Вардо шагает невестка со свекром, наверное, из некогда большой семьи они одни остались в живых. Невестка прижимает к груди запеленатого младенца. Он спит и к нему не проникает солнце пустыни. Лицо ему затеняет косынка матери, а ее шаги убаюкивают. Малыш сладко посапывает, на кончике его носа выступили капельки пота… Из-за спины матери Вардо разглядел белокурые волосы и черные ресницы малыша. "Нанар могла бы родить мне такого карапуза…"

      У молодой матери как-то странно изгибается стан, ноги заплетаются. Старик берет невестку за руку:

‒ Шушан, дай понесу ребенка, доченька.

‒ Да разве ты сможешь, айрик (арм. ‒ отец; обращение к пожилому мужчине. ‒ К. Х.), не надо. Тебе самому трудно.

"…Я бы новый дом выстроил на берегу реки, ‒ не переставал мечтать Вардо. ‒ За окном слышалось бы весеннее журчание речки, рассвет наступал бы под звуки песнопений заутрени, а вечер оглашался бы колыбельной…"

‒ Вардо, мать упала! ‒ будто сквозь плеск воды раздался взволнованный голос Нанар. ‒ Помоги ей, Вардо!

Мать упала на колени, плачущий ребенок выпал из ее ослабевших рук. Старик хотел поднять его, но и сам упал. Вардо быстро схватил малыша, Хасан поднял старика. Надсмотрщик, заметив упавшую женщину, не раздумывая, вонзил штык ей в спину и, насвистывая, пошел вперед. Ни в коем случае не останавливаться, и Вардо шагал, укачивая раскричавшееся дитя.

‒ Мы возьмем малыша с собой, Нанар, заменим ему отца и мать, ‒ сказал Вардо.

‒ Вардо, дай-ка я его усыплю.

На руках у Нанар ребенок умолк. Она улыбнулась, но не натужно и не нарочито, а с умилением и материнской гордостью. Они продолжали идти.

Слепой Джамал добрался уже до излучины дороги и встал там. Подбоченившись, он одноглазо и озлобленно взирал на мир. Заметив на руках Нанар ребенка, он улыбнулся, выставив гнилые зубы, и подошел к ней.

‒ Гезал, это твой ребенок? ‒ спросил он, концом нагайки откинув одеяльце с лица младенца.

‒ Мой, ‒ Нанар не подняла головы.

‒ Нет, не твой! ‒ заорал слепой Джамал.

У Нанар мороз по коже пробежал от его вопля, казалось, исходящего из налитого кровью глаза, в котором затаился бессердечный приговор.

‒ Я убью твоего ребенка, ‒ слепой Джамал впился в нее леденящим взглядом, точно кинжалом.

‒ Джамал, побойся аллаха, Джамал! ‒ заговорил Хасан.

‒ Молчать! А не то я тебе все кишки выпущу! ‒ Джамал взвел курок.

Нанар, отвернувшись, прикрыла собой ребенка, выставив плечо, чтобы преградить пуле путь.

‒ Убью!..

‒ …

ГРЯНУЛ ВЫСТРЕЛ. НАНАР ВСКРИКНУЛА. Слепой Джамал выстрелил в голову ребенка. Вардо в отчаянии рвал на себе волосы.

‒ Негодяй! Пес! ‒ заорал он и кинулся на слепого Джамала. ‒ Братцы, убивайте убийц! Нам все равно нет спасения!

Моментально раздробилась колонна мучеников. Сверхъестественная сила оживила их, и они ринулись на надсмотрщиков. Живые трупы замахнулись на своих палачей. 

***

Выжившие подбирали и подсчитывали убитых, перевязывали раненых. Нанар плакала: Вардо не было в живых. Но облегченно вздохнули пленники пустыни. Десятки убитых спасли сотни живых. Невдалеке, окруженный детьми, учитель Седракян проводил очередной урок армянского языка. Во время стычки правое стекло у его очков сломалось. Он смотрел искоса, только сквозь левое стекло, и детям казалось, что написанные ими буквы он читает ухом. Они громко произносили буквы, которые выводили на песке:

‒ Айб, й, айб, се, тюн, айб, ну (Название армянских букв, которыми написано слово "Айастан" ("Армения"). ‒ К. Х.)…