ИЗ "МУЗЕЯ" В "АРХИВ" - ТЕАТР АБСУРДА В ДРАМАТУРГИИ ПЕРЧА ЗЕЙТУНЦЯНА

Не являясь ни кино-, ни театроведом, но имея исследования в области армянского искусства, решила написать статью о том, возможно ли развитие армянского драматического театра в абсурдистской традиции. Оттолкнуться в своих размышлениях меня заставила ранее неизвестная пьеса Перча Зейтунцяна "И т.д, и т.п", опубликованная в Литературной Армении" (N3/2018).

РЯД ХУДОЖЕСТВЕННЫХ приемов, которые использовал в ней Перч Арменакович (а пьесу он писал в 1964 году), позже  он в полную мощь развернет в литературном и киносценарии к ленте Фрунзе Довлатяна "Хроники ереванских дней" (1970), переместив действие  из "музея" в "архив".  Сны архивариуса действительно сопоставляются со всей атмосферой музея. Есть переклички даже между интонациями - ведь улица Осенняя в "И т.д, и т.п" в "Хрониках" обернется улицей Весенней. А детские игрушечные винтовки, стреляющие по музею, выстрелят потом и в "Хрониках", формально "убив" Армена, который уходит из жизни от очередного сердечного приступа.

Удивительно, что в 1970-е годы Зейтунцян включается в создание драм, которые развиваются уже вне традиции советского реализма. А если смотреть на них из дня сегодняшнего, то можно смело включить их в один ряд, где стоят пьесы Эжена Ионеско, Сэмюэла Беккета, японского абсурдиста Минору Бэцуяку, впрочем, воспитанного на драматургии Антона Чехова.

Итак, обратимся к пьесе, предоставленной для публикации вдовой писателя Лилианой Зейтунцян. Имя переводчика установить не удалось. Новаторством уже отмечено самопредставление некоторых героев ("Человек с тростью" представляется "человеком с тростью", "Пухленький человек" "пухленьким человеком").  Здесь, скорее всего, драматургом было использовано знание о практике Георгия Гурджиева о возможностях самому формировать свою душу, не играть свои бесконечные роли механически, а также принцип "третьего пространства", сформулированного еще Евгением Вахтанговым

В "И т.д, и т.п" трехслойность не пошла, но нам хватает и двухслойности усложненного театрального пространства. Читая пьесу, мы задаем себе вопрос: кто же перед нами - актер "пухленький человек", или его "герой", также пухленький человек. Здесь есть Первый парень (представляется Арсеном) и Второй парень (представляется Арамом), но сущности их так схожи (оба в белых костюмах), что они могут поменяться и "номерами". Поэтому и Девушка (Лилит) в действительности не знает, кого из них она любит, хотя на словах она точно знает, кого.

Примечательно, что признанный мастер японского театрального абсурда Минору Бэцуяку в пьесе "Места и воспоминания" также вводил женщин 1,2. Конечно, истоки этих пар-нумеров относятся к античному театру, а точнее, к самой жизни. В некоторых племенах рождение близнецов считается греховным, их надлежало убивать. Рождение сиамских близнецов вообще ознаменовало конец света. Из этого хтонического ужаса появлялась целая поэтика, свойственная латиноамериканским писателям, таким, как Хорхе Луис Борхес, который сказал, что "Совокупления и зеркала отвратительны, они умножают количества людей". Использовал этот ход и Плавт в комедии "Два Менехма", потом Н.В. Гоголь в паре Бобчинский-Добчинский в "Ревизоре"  и другие.

Этот крен в такие разные культуры и литературы мы сделали для того, чтобы убедиться самим в том, что армянскому миросозерцанию не свойственно двойничество, призрачность. Армянская ментальность вызрела на слишком ярком солнце.

Для чего же использует двойников Зейтунцян?

Двойничество вводится для ускользания главных героев, их фигуры становятся условными, обобщенными, стертыми, годящимися для копирования, вот именно что для "т.д" и "т.п". Совсем для другой цели он использует амбивалентность своего героя в "Хронике ереванских дней", отца Анаит Ваграма Рштуни, который в начале заявлен чуть ли не предателем (дочь его помнит в форме фашиста), постепенно усложняясь в фигуру разведчика, трагическую и героическую.

***

ПЕРЕНЕСЕМСЯ ВО ВРЕМЕНА, когда Перч Зейтунцян работал над этими произведениями. Эстонский писатель Калле Каспер смотрел "Хронику ереванских дней" году в 1974, в каком-то жалком сарае на окраине Минска, в большие кинотеатры фильм не пускали. 1960-70 годы: если посмотреть на кадры семейных архивов ереванцев, поражаешься, сколько свободы, радости созидания было на лицах.

Идеологические шлюзы были подняты. Обручи упали с сердца Железного Армянина - в 1965 году публично была озвучена идея строительства мемориала памяти жертв Геноцида - в Цицернакаберде. В киноискусстве Армении произошел синтез игрового и документального кино. . В эти годы работают над темой Геноцида художники Саркис Мурадян и Григор Ханджян.

А в драматургию пришли свежие течения, впрочем, известные европейскому театру еще во времена А. Стриндберга и Г. Ибсена. Это произошло по причине отставания от европейских течений армянского театра, развивающегося в Османской империи. Так, только в XIX веке догоняет время Мольера, комедиографа XVII века,  Акоп Паронян. Поэтому нам важно зафиксировать, что Перч Зейтунцян, пусть уже в поздние советские годы, но все-таки встраивает свое творчество в мировой контекст театра абсурда.

Зейтунцян - автор легендарной пьесы о Геноциде армян "Встать, суд идет!" - создает эту пьесу в преддверии принятия государством важного политического решения, "разрешающего" армянам вспомнить и увековечить свою родовую боль. Возможно, его терзают не только воспоминания о судьбе его рода, благодаря которой он родился вдали от родины - в далекой египетской Александрии,  но и опасения срыва этого признания.

Одним из его "нервов"  и "И т.д, и т.п", как и "Хроник", является исцеление от боли армянского Геноцида 1915 года, и именно через эту призму Зейтунцян и Довлатян говорят о таких ценностях, как грех, память, будущее. Говорит, как и Станислав Лем в "Солярисе", для всего человечества.

Так почему же эта пьеса была не опубликована и не инсценирована? Конечно, причиной этому является все же ее абсурдистский язык. Он в СССР был табуирован, в 70-х профессор ГИТИСа Игорь Дюшен был единственным специалистом по театру абсурда. Как писал в своих воспоминаниях актер Станислав Садальский, именно Дюшен, "которого обожали студенты, давал молодым актерам запрещенные в то время копии сочинений Ионеско, Беккета, М.Чехова, выпуски "Самиздата", которые они передавали из рук в руки и зачитывались по ночам".

Так что же крамольного, с точки зрения цензора того времени, могло быть в пьесе армянского автора? Наверное, те же самые смыслы, которые прописал Зейтунцян в "Хрониках".

Зейтунцян как бы сжимает, укладывает остаточное мироздание в тесный, камерный мир "музея" - эдакого подземного лабиринта, тридевятого царства. Его залы узковаты, коридор низок, холодный блеск мраморных колонн, в правилах передвижения учтена и "социальная стратификация" - гид с воодушевлением говорит, что здесь есть таблица (считай, "табель о рангах")  кому насколько нужно нагнуться в зависимости от пола, возраста, роста и общественного положения. В середине прогулки по музею героям предлагается "новая таблица", по которой разрешается ходить, не нагибаясь, но кто-то из посетителей  уже ходит по коридорам, нагибаясь. Временами действие напоминает атмосферу замятинского романа "Мы" - все та же регламентация, нормы установлены даже для каждого коридора, везде написано "не трогать".

Театр абсурда проявляется в сценах "Хроник ереванских дней" не сразу. Главную роль блистательно сыграл Хорен Абрамян, которому на момент съемок исполнилось 42 года, но в кадре он выглядит гораздо старше, как и требовала сама история о военном и послевоенном поколениях. Образ архивариуса Армена Абраамяна сочетает в себе невероятное количество пластов, смыслов. Он молод, подвижен, текуч, с его зрелой мужской экспрессивностью и подавленной чувственностью одинокого мужчины, и порой наивен, как ребенок, он мудр, как старейшина древнего армянского рода, его глаза, особенно в сцене у Цицернакаберда, завораживают, как взгляд колдуна, которому подвластны время, человеческие тайны, грехи, их искупление и исцеление болей.

В ЛИТЕРАТУРНОМ сценарии этого еще не видно, а вот на экране заявлено в полную мощь, так что образ архивариуса встает в один ряд с фольклорными, метафизическими героями армянской историографии и литературы. Такими, как дед Хонк, что происходит из рода землепашца Ована, герой романа Хачика Даштенца "Зов пахарей", который следит за тем, чтобы древний очаг никогда не гас.

Но, в отличие от Хонка, Армен Абраамян, житель современной Армении, резко противопоставлен многим и даже большинству людей своего мира. Несмотря на то, что он кажется своим, близким, так как знает их жизни, судьбы, но при этом он в этом своем сквозном движении сквозь времена и пространства остается почти один. Особенно выразительно это видно в сценарии.

Действие начинается стремительно, Довлатян берет высокий темп и высокий уровень повествования, поразительно, что он не опускает заявленной планки ни на минуту. Армен Абраамян в исполнении Хорена Абрамяна (сходство фамилий заставляет думать, что сценарий писался под актера) - это развернутый опыт сгорания, аутодафе. Сгорает он на своем поприще и вместе со своим поприщем. Но об этом чуть позже.

Физика и метафизика здесь идут рука об руку, пробуждение от полусмертельного сна в явь, где носильщики вносят Армену пианино, предназначенное для хозяина сверху, заставляет это полотно пульсировать, как живую человеческую плоть.

Итак, первый сон Армена был написан сценаристами так. Он засыпает в ванной, и вдруг видит, как к нему входит Карен, его друг, хирург, и моет руки, как перед операцией. Карен предупреждает его, что он напрасно лежит в ванной, можно уснуть, вода станет давить на грудь, незаметно наступит смерть. Потом Карен стоит у его изголовья, Армен окружен ассистентами и медсестрами. Они пытаются вытащить его из ванны, Армен сопротивляется. И вдруг его ванна оказывается стоящей в Гарни. Армен купается без ванны. Цепочка людей на склоне горы. Взвалив на плечи архивные коробки, они двигаются в направлении какого-то крупного, напоминающего стеллаж, строения. Армена вытаскивают ассистенты, заворачивают в простыню, укладывают на дощатый стол, напоминающий стеллаж. Происходит полная имитация операции. Потом Карен и его помощники оперируют и коробку с документами, где написано "Армен Абраамян". (В этом эпизоде Довлатян хотел ввести метод обратной съемки с эффектом угасающей бумаги и вновь возвращения своего прежнего вида). Люди с разными фамилиями и одним и тем же лицом. Все они подбрасывают Армена в воздух, и он парит и падает в пенящуюся воду реки. В фильме эта сцена существенно сокращена, что нисколько не уменьшает силу ее воздействия на зрителя под музыку гениального Авета Тертеряна.

В фабулу ленты легла история начинающейся любви Армена и молодой женщины Анаит, которая бросает своего жениха, чтобы быть рядом с Арменом, вместе распутывает историю ее жизни и судьбы ее отца, расстрелянного в партизанском отряде разведчика в нацистской форме ради спасения других воинов. Один из командиров отряда тоже жив, и это Смбатян, который с большим усилием для себя вспоминает эти дни войны. Так реабилитирован отец Анаит Ваграм Рштуни. Имя которого было украдено другим армянином, который живет сейчас в Париже.

"Как все меняется перед лицом смерти…"

"Разрушаются все связи…"

"Не остается никаких связей с будущим…"

Так начинает звучать Нелепая поэмка Достоевского из романа "Братья Карамазовы": только там люди отдают свою свободу, чтобы уходить от ответственности, а здесь акцент на том, что все мы рады отдать свой личный грех на "хранение" другому.

ПЕРЧ ЗЕЙТУНЦЯН в сценарии заявляет внутренний конфликт между европейской архивистикой и армянской. В то время, когда в Армении все бурлит, движется, люди ищут друг друга, оплакивают жертвы, европейцы заняты формальным и светским подходом к науке. Англичанин говорит о том, что надо изучать свидетельства дворцовых парикмахеров, секретарей, водителей. Его поддерживает Француз: надо не стесняться пользоваться интимными дневниками. Немец и Русский говорят о качестве чернил. Испанец о том, что клей и солнечные лучи разъедают бумагу. Армяне говорят своим коллегам о Мхитаре Гоше. О том, как властители могли убивать своих рабов. Этот контекст был Довлатяном убран.

Весь пафос фильма проясняется в послании Зейтунцяна. Он не убеждает, он ставит вопрос: зачем нужны архивы, если архивариусы становятся его рабами (etc "музеи", "библиотеки", "школы")?

Пусть каждый человек хранит свой архив. В одном сне Армен видит некий вселенский архив из прочного железа, который помещается на океанское дно. Этот эпизод тоже не был снят, пожалуй, как избыточный. В последнем и самом страшном сне героя горит весь архив, он мечется от документа к документу, не зная, что спасать, все кажется ему ценным. Так сгорает весь архив - в этом выражена идея обнуления истории, человеческих трагедий, которые хочется забыть. А причина пожара в том, что "существование архива многих не устраивало".

Последнее, что успевает сделать он перед смертью - быть рядом с Анаит и написать запоздалый некролог в память о ее молодом отце. Две траурные рамки в одном газетном материале.

Финал "И т.д, и т.п" также апокалипсичен - музей взрывается, среди развалин стоят смущенные люди, которые еще недавно представляли различные сцены жизни. Им дан шанс жить вне музейных стен, неразделенными, но поскольку они ничего не умеют делать, они и теперь продолжают среди развалин представлять те же сцены из жизни.

В целом армянскому искусству не свойственна поэтика бреда, психоделики, сюрреализма, абсурда. В ней получили свое развитие религиозный экстаз, мистерия, экспрессия, эксцентрика, символизм. Пожалуй, характеристикой абсурда наделена порой работа "армянского радио". Сегодня важно понять, утратила ли армянская драматургия саму возможность наполнять нетрадиционный для нее задел, который культивировал Зейтунцян? Обострит ли это национальные контексты?

Армения переживает сложнейшие времена, трансформируются формы социальной и культурной жизни. Сможет ли потенциальный армянский театр абсурда объяснить новому зрителю то, что будет уже ни в силах ни эпос, ни комедии нравов, характеров и положений, ни кукольный театр?

Валерия ОЛЮНИНА