ЗАТЯНУВШИЙСЯ АНТРАКТ

…Заполнив своей мощной фигурой раму распахнутой двери, Хорен  Абрамян  оглядывает  собравшихся. Под четкими линиями бровей темные  зрачки. Они окаймлены снизу двумя полукружиями необыкновенно светлых,  даже светящихся  белков, и это придает  взгляду  удивительную силу и красоту. Перед ним толпа расступается, но кажется, что это он, как ледокол, идет сквозь неё. 

ПОЖАЛУЙ, НЕТ СЕГОДНЯ ЗРИТЕЛЯ театра и кино, кто не помнил бы  этого уникального артиста. Ещё при жизни он стал легендой. В споре о том, какое у Абрамяна было амплуа на сцене, вряд ли кто-то из его партнеров ответил бы  точно. Он сам был целой труппой. Когда он выходил на сцену, заставлял    публику забыть все, настолько овладевал её вниманием, что казалось - играет он  один, а остальные репетируют или подыгривают ему. 

Встречи с ним всегда оправдывали ожидания в какой бы из ролей он ни выступал – был ли это Отелло из трагедии Шекспира или Павле в великолепном фильме «Мы и наши горы». Ибо зритель не только подпадал под магию необычайного таланта, но и видел в его лице подлинного актера, какими уже не так богата современная сцена. Актерскому дарованию Хорена Абрамяна одинаково щедро расточали признание и сдержанные скандинавы, и экспансивные итальянцы, и искушенные москвичи.

Возмутитель спокойствия, человек больших масштабов и горячих страстей Хорен Абрамян был уникален не только неповторимостью своей актерской индивидуальности, но и той значительной ролью, какую он сыграл в развитии нашей художественной культуры. Прочно и навсегда он вошел в духовную жизнь нескольких поколений зрителей.

Природа щедро одарила артиста. К яркому таланту она добавила прекрасную импозантную внешность и горячий темперамент. И мы воспринимали его личность неотделимо от его творческого облика. За каждой исполненной им ролью в театре, в кино всегда угадывался сам художник, его душа. И, что очень важно, могучий пласт самой жизни.

 …ШИРОКОЕ КРУПНОЕ ЛИЦО, с чуть припухшими веками глаза, седые волосы… И в закрепленности знакомого облика, всегда легко узнаваемого, был большой смысл. Потому что «типаж» изнутри был обогрет душой и талантом, он становился героем из самой жизни, человеком, бывшим для многих людей близким и даже родным. Хорен Абрамян был критерием абсолютного ощущения жизненной правды. Яркий, мощный, беспокойный артист, он позволял себе быть самим собой, что не так уж просто: для этого мало мастерства и таланта – требуется собственное содержание. А оно у Абрамяна было. Отсюда право исследовать и судить, что могло раздражать многих. И отсюда свободная немногословная манера говорить с залом.

Артист прожил удивительно цельную жизнь, напряженную, полную тревог, озарений и мужества. До конца никто из нас так и не почувствовал в нем тяжести пережитых лет, того, что он стареет, хотя хемингуэевские седины давно посеребрили его голову. Эти седины он носил по-абрамяновски горделиво как символ молодости. Всю свою кипучую жизнь, полную гражданского пафоса, неиссякаемого темперамента, он целиком отдал родному театру им. Сундукяна за исключением нескольких последних лет жизни. Он жил, любя и презирая, падая духом и вновь обретая утраченную веру. Бывал пристрастен, заблуждался, но все свои годы прожил открыто, независимо, вольно.

Чем покорял Абрамян? Он изменял дыхание зрителя, предлагал ему иной диапазон чувств, и зритель отвечал ему взрывом эмоций. Для этого надо было играть на самом высоком градусе переживаний. И разве он не делал это всегда, не от этого сгорел? Когда нисходило к нему вдохновение, то казалось, будто на сцену ворвался ураган. Абрамяновские образы были театрально приподняты, но их театральность всегда была заквашена на искреннем и могучем темпераменте, вся пронизывалась необыкновенной силой. Почему он любил играть героев Шекспира? Именно потому, что в шекспировских образах скрыт конфликт, грандиозный по трудности. В конфликтах этих героев с обществом, с властью таится, по его словам, самый высокий предел человеческих страстей.

ВРЯД ЛИ КТО ИЗ ЗРИТЕЛЕЙ сможет забыть созданный им образ Кориолана в постановке Рачья Капланяна и в режиссуре самого Абрамяна. Этот спектакль Сундукяновского  театра   стал подлинным триумфом актера. Была создана особая, насыщенная страстями среда, в которой прекрасно реализовался сложнейший конфликт между гражданином Великого Рима Кориоланом и толпой трусливых плебеев, ведомых демагогическим трибуном. Кориолан в исполнении Хорена Абрамяна – фигура воистину трагического размаха, чья страсть прямодушно открыта толпе и чья смерть в финале воспринимается как очищение от личной вины. Суд над Кориоланом становится судом над нравственной глухотой тоталитарной толпы.

– Играл, как сердце подсказывало, – рассказывал в одной из наших бесед актер. – Кориолан – не слепок с истории. Это и о нас. Насилие над душой, беспомощность перед злом есть в истории любой страны, в любой эпохе. Я хотел сказать, что безграничная власть и нравственность несовместимы. Шекспир – провидец, он с предельной четкостью видел добро и зло и их непримиримую схватку в мире. Этот гигант и сегодня звучит современно. Надо через него суметь акцентировать, что такое добро и что такое зло в нашем современном представлении людей, переживших великие потрясения.

 Очень сильные, яркие образы Х.Абрамян находил и в пьесах современных армянских драматургов, среди которых образ Аршака II в драме Перча Зейтунцяна «Легенда о разрушенном городе». Аршак II в исполнении Абрамяна хитер и мудр, он стратег и строитель, философ и циник. Он умеет быть коварным и преданным, гордым и ничтожным. Он волнует, восхищает, удивляет. Атакующе неотразим был он и в финале спектакля «Хор Вирап» (2001 г.) по пьесе Зейтунцяна. На сцене вся труппа, занятая в спектакле. В центре – Хорен Абрамян, словно заполнивший собой всю сцену. Расхристанная одежда вопиющих тонов, потустороннее лицо, суровый взгляд. Чудо же было в том, что не оставалось никаких сомнений: в этом человеке больше власти, чем во всех вместе взятых персонажах (хотя на сцене были и очень достойные артисты).

РОЛИ, СЫГРАННЫЕ АБРАМЯНОМ В КИНО, представляют особый интерес. И дело здесь не в одних крупных планах, дававших актеру свободу творческого самочувствия. Экрану нужен был он сам, самобытность его человеческой личности, редкая его способность наполнять каждое мгновение роли чувственным, конкретным опытом. Он был экономен в выборе средств: всегда оставалось ощущение, что он несет еще неведомые, до конца не раскрытые глубины. Простота, доходящая до виртуозности, насыщенная до предела и представляет разгадку его власти над зрителем. Но эта простота – не упрощенность образа. Самое парадоксальное становилось понятным в его исполнении.

Абсолютная естественность, феерическая техника, немыслимая точность отличали многие киноработы. Физические данные Хорена Абрамяна будто специально были приспособлены к кино. Его руки, вся его фигура, глаза способны были выражать состояние человека без слов. Потому он и был киноактером с головы до пят, хотя, на мой взгляд, сцена лучше передавала все оттенки и грани его таланта и мастерства.

Вспомним его Арсена в «Песне первой любви», Геворга в картине «Братья Сарояны», Мясникяна в «Председателе республики», Павле в фильме «Мы и наши горы». Все они сыграны очень органично. Но на свете очень много органичных и подлинных мастеров. Абрамян же был чем-то большим, а чтобы понять это, надо было все же видеть его на сцене театра. Главное, наверное, свойство Абрамяна – непререкаемая власть над зрителем – на пленке не записывалась.

ЗНАЧИТЕЛЬНЫМ БЫЛ АБРАМЯН и в качестве режиссера. Его постановки «Ацаван» по Н.Зарьяну, «Король Джон» по Шекспиру, «Тыл» по пьесе А.Калантаряна, «Семья преступника» Джакометто и другие стали вехами в истории театра им. Сундукяна и Драматического театра Гюмри.

О Х.Абрамяне говорили, что он неуживчив. Может быть. Но ведь он всю жизнь искал творческого созвучия, понимания своего душевного мира, принятия своих критериев в искусстве. Можно только удивляться, как за полувековую творческую жизнь, среди метаний и поисков он не растерял своей самобытности, «непохожести»... Хорен Абрамян   принадлежал  к  таким  актерам, которые  навсегда остаются для многих эталоном. Его виртуозность вселяла веру в  то, что  в  искусстве соединимо  казалось  бы, несоединимое. Таким он и живет в  нашей памяти и время уже не властно над ним.