ВЕЧНОСТИ ЗАЛОЖНИК

9 января этого года великому кинорежиссеру Сергею Параджанову исполнилось бы 100 лет. Его искусство неповторимо и признано во всем мире. Оно дает каждому зрителю счастье войти в большой мир – прекрасный и тревожный, позволяет познать радость и красоту. С каждым фильмом («Тени забытых предков», «Цвет граната», «Легенда о Сурамской крепости», «Ашик-Кериб») он поднимался на новую высоту, доступную лишь немногим ступень творческого мышления, с которой обозримы и сам человек, и мера дел его. Очищенное от всего суетного, преходящего, оно открывало новые глубины.

 СКОЛЬКО ТАЙН В ЕГО ПОИСТИНЕ НОВАТОРСКОМ, ЛЕГЕНДАРНОМ ИСКУССТВЕ, в самой уникальной личности Параджанова. Его фильмы оставили в мировом кинематографе громадный шлейф бесчетных рецензий, специальных исследований, теоретических изысканий. Этот живой интерес был бы невозможен, не будь в его фильмах, даже самых ранних, той новизны открытий, остроты восприятия, того мощного творческого импульса, которые в конечном счете и составляют творческий феномен этого удивительного мастера.

Не секрет, что многие видели в его фильмах, особенно в «Тенях забытых предков» и «Цвете граната», красивую легенду о любви, а не историю душевных состояний героев, страстные раздумья о смысле жизни, видели красочность фантазии, но не замечали новых принципов выразительности киноязыка. В представлении некоторых критиков Параджанов-художник превалировал над Параджановым-режиссером. Но, к счастью, среди множества исследований есть и такие, которые пронизаны масштабом его личности, его новаторским киноязыком. Ведь как верно замечено в одной из статей о мастере, “одно из самых сильных переживаний – потрясение человеком, громадностью его таланта, напряжением ума и души, неисчерпаемыми энергетическими ресурсами”.

Вот это потрясение мы видим в очерках кинокритика Карена Калантара, книга которого недавно снова переиздана. А сегодня мы представляем вниманию читателей фрагменты из эссе члена Санкт-Петербургского отделения Союза художников России Екатерины Рапай.

«О Параджанове»

…В 1960-х годах я часто слышала это красивое, странное имя – Сергей Параджанов. От отца, мамы, от многих друзей семьи. Его называли по-разному: Параджанов, Сергей Иосифович, Серго, Сержик. Для меня, в силу возраста, он был «дядя Сережа». Это были годы съемок фильма «Тени забытых предков».

 ХУДОЖНИКОМ КАРТИНЫ БЫЛ ГЕОРГИЙ ЯКУТОВИЧ, БЛИЖАЙШИЙ ДРУГ МОИХ РОДИТЕЛЕЙ, в доме которого прошло мое детство. Он – известный уже тогда, блестящий книжный график, человек, который знал и любил Карпаты, – делал иллюстрации к повести Коцюбинского, положенной в основу сценария «Теней…».

Дядя Юра, большой, громкий и красивый человек, много рассказывал о работе с Сергеем Иосифовичем. Он ввел его в круг своих близких друзей – художников, поэтов, композиторов. Это была стихия: молодые, необычайно талантливые, свободные и красивые люди – поколение, в которое навсегда вошел Параджанов. Ворвался со своим неповторимым, фантастическим миром. Теперь уже трудно различить степень влияния этих миров друг на друга. Без этих людей, единомышленников, близких друзей – Якутовича, Гавриленко, Рапая, Губарева, Дзюбы, Миколайчука, многих и многих других, кто составлял тогда подлинную славу Киеву, Украине – не вырос бы тот Параджанов, которого знает мир. Но без Параджанова невообразима киевская культура, общественная жизнь, сам дух города тех десятилетий. А возможно, и всей страны…

… Ярко запомнилось первое знакомство с ним. Какой-то праздник в доме Якутовичей – старом, будто замершем на краю высокого обрыва. В доме, некогда принадлежавшем целиком семье тети Аси, жены Якутовича, где в советское время им осталась в пользование маленькая квартира из четырех комнат на первом этаже. Эта квартира, и сам дом, и крутая, кривая улица на высоких киевских склонах – абсолютно булгаковский мир – живая еще тогда декорация событий «Дней Турбиных», «Белой гвардии» – Города.

Все ждали Параджанова, страшно не терпелось его увидеть. Я воображала что-то огромное и неслыханное.

Вдруг открылась дверь гостиной, люди расступились и замерли. В комнату вплыли ноги в ботинках, дальше – накрытое старым пальто небольшое тело и в конце бородатая, совершенно неживая голова в кепке. Вся эта конструкция, на одной паре ног, траурным шагом дошла до середины комнаты и рассыпалась к веселью всей компании и самого автора, объявившего «похороны Параджанова». Башмаки упали с двух тростей, пальто соскользнуло с вытянутых рук, «неживая» голова захохотала – и явился небольшого роста, коренастый человек, который сразу заполнил собой всю гостиную, и все внимание уже было сосредоточено только на нем.

Самым прекрасным в этом человеке была улыбка, смех – по-детски веселый, прятавший острые и живые глаза в складки щек, сразу переходивших в по-восточному растущую от ресниц бороду с серебряной сединой. Расходящиеся лучами от глаз морщины, дивно красивый рот, певческая гибкость голоса…

… Я пришла к нему ранним вечером. Малиновое солнце уходило за края крыш. Он сидел на балконе в куртке, накинутой на голый волосатый торс, бил молотком старинные блюдца в розочку, колол осколки щипчиками, как сахар, складывал из них нечто прекрасное. Был тих, немногословен, сосредоточен. Такая была домашняя, отеческая беседа. Вечерело, и никак не могло стемнеть.

В другой раз я застала его в состоянии «фуриозо». Он метался по дому, швыряя предметы, выкрикивая какие-то бредовые фразы: «…Всё! Я больше не снимаю кино! Я бездарен! Хватит! Никогда!» Глаза его метали молнии или брызги слёз – я была в ужасе и спросила: «Дядя Сережа, что с вами, почему?» Он стал кричать: «Я посмотрел «Конформиста»! Ты видела «Конформиста»? Это гениально! Я не могу после этого снимать! Я говно! Я ничто!» Перечить было невозможно. Он набросил пальто и куда-то умчался…

 … ПАРАДЖАНОВ ЛЮБИЛ РАССКАЗЫВАТЬ В ЛИЦАХ ЭПИЗОДЫ С ИМЕНИТЫМИ ДЕЯТЕЛЯМИ КИНО. Он дружил с Лилией Юрьевной Брик, тоже персонажем множества его этюдов. Его гостями были Григорович, Майя Плисецкая, Бондарчук, Герасимов, Мессерер и Ахмадулина, Вознесенский, многие другие крупные официальные персоны. В известной степени это было данью хорошему тону – побывать в доме Параджанова. Ну и у него была такая слабость – к «шишкам», как их тогда называли. Он всегда стремился найти и восхититься в них какой-то человеческой стороной. Однако же он умел их и «расковырять», как бы ни были крепки их бронзовые панцири. Перед ним очень сложно было устоять. Эта детская нагота его души, которую я увидела тогда на вечере в Союзе, эта безоружность перед ужасным и прекрасным в жизни, вечная готовность проникнуть в суть и восхититься сочетались со способностью одним взглядом, словом, проколоть любую шкуру, уничтожить, назвать самым едким и точным именем, прилипавшим раз и навсегда. Его, конечно, боялись, завидовали и ненавидели. Но расположения его искали.

Приемы он задумывал заранее и бурно обсуждал их потом. Готовил чудные грузинские блюда, создавал натюрморты, подносил гостям чаши воды с лепестками роз – омыть руки, одаривал подарками, часто только что полученными от других.

В доме постоянно толокся штат заведомых стукачей, негодяев и темных личностей. Неясно и не важно, кто и в каких отношениях с ним пребывал, – все они были статистами в его кадре.

Я почти не присутствовала при «раутах для высоких лиц», зато часто видела его в окружении тех немногих близких друзей, рядом с которыми он был задушевен, мягок и светел…

… В тесную квартиру набивалось столько людей, что стояли плотным «а-ля фуршет» не только в комнатах, прихожей, кухне, ванной, но и на лестничной площадке. Тем, кто не попадал в лифт, все время уезжавший вверх-вниз, а также и тем, кто по своим делам шел по лестнице, двумя этажами ниже на площадках являлось великолепие маленьких столиков, накрытых белыми скатертями с фрагментами общей трапезы. Обалделому обывателю настойчивый сван подносил рог с вином и тарелочку изысков с тихой речью: «Выпейте за нашего благородного друга Серго, у него праздник!» Параджанов, казалось, присутствовал одновременно везде, сиял гордостью, отсасывал трубочкой вино из бутылей в бокалы, носился с блюдами, на которых дымился то румяный поросенок, то пылающие копченые колбаски, то горки мчади, сыра и зелени. Принимал подарки, слова обожания, рассыпал комплименты, пел арии из опер, облачался в костюмы, сшитые им самим, в старинное тряпье. Он демонстрировал с изнанки шелковый драгоценный халат, где на кайме была вышита персидская вязь. Он переводил надпись: «Его касалось бедро Надир-шаха!» Роскошное бархатное одеяние ренессансной формы из кусков разных оттенков с золотом и каменьями сшито было им для Феллини. Выплывали роскошные шляпы для дам в букетах перьев, цветов, с птичками, газовыми шарфами и самыми неожиданными украшениями, которые он создавал для фильма «Интермеццо». Одевались и драпировались гости. Все это длилось ночь напролет и шумело на всю округу… Впрочем, любой визит к нему был всегда очередным подарком, таившимся в этой квартире, похожей на ренессансную шкатулку, пахнущую сандалом и пряностями…

 … ПАРАДЖАНОВ СТРАШНО ЛЮБИЛ НАРЯЖАТЬ. ПРИДУМЫВАЛ ТУАЛЕТЫ ДЛЯ ДАМ, дарил прекрасные вещи, вообще дарил все, на что падал взгляд гостя. Однажды родители сказали ему, что не могут найти для меня пальто в магазине. Он тут же взял нас с отцом и повез на толкучку. Там была его держава…

Как он торговался! Если вещь нравилась, он спрашивал небрежно: «Сколько за это говно?» И услышанную сумму срезал в десять раз. Убитый торговец отдавал вещь максимум за полцены…

…Многих удивляет, чем он был так опасен для властей. Всякая яркая личность была им неприятна. У этой же личности было много опасных сторон. Он не был антисоветчиком. Просто относился к власти издевательски. Дико эпатировал и будоражил общественное сознание и в Киеве, и в Москве. Собирая свои вечера, он выносил на сцену всю бурю своих нерастраченных творческих сил, все счеты к власти за себя и за многих других и говорил со сцены такое, от чего дурно становилось и друзьям – что уж говорить о врагах. Его пронзительная боль, высочайший накал страстей и предельная метафоричность его слов – все это было ядом для идеологии.

Но раздражало не только это. За короткое время он сосредоточил вокруг себя всю творческую энергию города. Не было такого события, премьеры в театре или кино, выставки, цирковой программы, музыкального концерта, просто чьей-то новой работы, вокруг которых Параджанов не собирал бы «весь Киев» и не устраивал бы шумного праздника…

… Он энергично лепил образ целого сословия, создавал общественное мнение, определял развитие культуры и был мерилом подлинности и качества всякого явления искусства. Это было несовместимо с официальной культурой, формировавшейся тогда отделом идеологии при ЦК КПСС и контролируемой КГБ. Все это было нестерпимо властям, ненавистно до корчей. И рот ему было не заткнуть ничем. Разумеется, как всякий гений, он знал свой путь, складывал свой образ и предчувствовал судьбу. И ни за что не уклонялся от этой невидимой траектории…

… Он, несомненно, создал свою школу, неточно названную «поэтический кинематограф». Сам он, насколько мне помнится, так свое кино не называл. Он определял его как «визуальный кинематограф», утверждая этим приоритет изображения в кино. Пластика, цвет, монтаж, музыка и вообще звук – все это было важнее для него, чем бесконечные диалоги «говорящих голов» и сюжетные оправдания. В самом деле, если взять большинство фильмов ортодоксального советского ряда, к примеру Герасимова или Бондарчука, и «вырезать» тексты, то что от них останется? Сможет ли зритель увидеть то, ради чего использована кинокамера? А параджановское кино, взятое покадрово, даже в статике, даже грубо перекроенное, являет собой драгоценные сгустки страсти, боли, смысла – любви.

Однако сколько судеб оказалось сломано в попытках пройти тем же путем! Подражание ему было гибельно. Видеть кадр и монтажную фразу, как он, невозможно. Эпигонов было немало, но их имена быльем поросли еще при жизни. Другие же, пережившие соблазн, немногие – дорогого стоят. Самый сильный пример – Роман Балаян.

… Рома, этот «смуглый принц», вырос в прекрасного, выдающегося мастера, сохранил в себе все благороднейшие качества своей юности, всю свою человеческую красоту. Его фильмы – это неповторимый киномир, его собственный киноязык. Ленты «Бирюк», «Каштанка», «Полеты во сне и наяву» – незабываемые картины мирового уровня.

Шло время, и неощутимо для нас «бойцы невидимого фронта» уже прочерчивали пунктир параджановского процесса…

 … А В ОДНО УЖАСНОЕ УТРО – Я ЕЩЕ БЫЛА В ПОСТЕЛИ – РАЗДАЛСЯ ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК. Отец взял трубку, потом открыл дверь в мою комнату и, серый лицом, сказал:

– Параджанова арестовали в Киеве.

Спустя недолгое время в одном из наших уличных разговоров с Балаяном он рассказал мне, что Сенина вызывали в КГБ и долго там обрабатывали, добиваясь показаний против Сергея. Он, будучи сломлен каким-то ужасным фотокомпроматом, что-то подписал. А после, придя домой, вскрыл себе вены. Его предсмертная записка опровергала его показания. КГБ продолжал прощупывать окружение нашего друга и, не найдя среди близких, взял в разработку пару из тех серых типов, что терлись вокруг него, которых то ли запугали, то ли купили. Вначале копали по нескольким статьям: изнасилование, хранение порнографии и гомосексуализм. В те времена принято было всеми способами создавать обвинения в самой грязной уголовщине, чтобы не плодить «узников совести».

Надо сказать, что все, кто был лучшей частью киевской интеллигенции, скоро оправились от потрясения и бросились кто как мог спасать и помогать. Ближайшие друзья обменивались по нескольку раз в день телефонными звонками, сопоставляя новости и впечатления от допросов у следователя. А вызывали всех. И следователь Макашов (!) сумел вызвать у всех ощущение воспитанного и доброжелательного человека. Отец возвращался всякий раз всё в большей уверенности, что это недоразумение скоро рассеется. Никаких провокаций, никаких злобных комментариев не было. На допросах каждый имел возможность подробно высказаться в самом дружеском к Сергею смысле и был выслушан внимательно и точно запротоколирован. Но это были самые уважаемые и известные люди в Киеве. Другие, как Рома Балаян, Николай Кривенко – молодой художник, подвергались жесткому давлению, психологическому и моральному. С такими не церемонились…

… День приговора я помню совершенно ясно. Это было раннее киевское лето – зеленый, солнечный день. Я была в институте и с внутренней дрожью ждала встречи с отцом, который был на суде. В этот день в здании суда собрались все. Я отчетливо помню, как посреди ясного неба в какие-то считанные минуты собралась свинцовая страшная туча и грохнул такой раскат грома, что стекла зазвенели. Позже выяснилось: гром прогремел именно в момент произнесения срока – пять лет лагеря строгого режима.

Это «каменное слово» вместе с громом гнева Божия придавило всех, кого допустили в зал. Кто-то потерял сознание, многие рыдали. Нас всех накрыло тяжелым черным ватником. Нам снова показали, кто мы такие. Почем мы – «это говно» ...

Я НЕВОЛЬНО НАЗОЙЛИВО ВИЖУ ЭТОТ ДЕНЬ, КОГДА ОПЯТЬ И ОПЯТЬ СЛЫШУ сегодняшние судебные новости. Они не потрясают меня своим абсурдом и противоречием всякому закону и справедливости. Они вызывают у меня тошное чувство дежавю и желание спросить у кого-то: да что же вы всё одно и то же?! Я же знаю этот бездарный гиньоль наизусть, это уже столько раз было!

… И вот новость: по просьбе Лили Брик Луи Арагон, женатый на ее сестре, будучи с визитом в Москве, на приеме у Брежнева попросил старца об освобождении Параджанова, что и было исполнено. Менее чем за год до окончания срока. Представляете? ТОГДА – в них просыпалось сознание. Или старику на краю могилы хотелось показаться мягче, добрее… А теперь?

Меня в тот год (1978-й) выгнали из художественного института. Я пережила это очень тяжело, была в депрессии. Как-то вечером мы с папой были вдвоем в его мастерской. Зима. Открылась дверь и в полуподвал сошел Параджанов. Кажется, за ним шел Рома Балаян.

Он был в черном и черен лицом. Едва отросшая седая щетина на лице и голове. Черные провалы глаз, в которых тоска и оцепенение. Ни до, ни после я не видела ничего подобного. Я из глубины собственного мрака увидела это, и ужас объял меня. Он мрачно шутил. Голос был мертв и скрипуч. Казалось, ему нет больше дела ни до чего. Сказал, что уезжает в Тифлис, по месту рождения, как предписывал указ об освобождении.

Ненавистное, горькое, пустое время потерь и стыда. Помню эту зловещую статью в центральной газете за подписью Щербицкого, что-то вроде: «С удовлетворением можно сказать, что с таким позорным явлением, как «поэтический кинематограф», на Украине покончено»…

… еще одна невидимая встреча. В 89-м году я поехала в Париж – впервые за границу. Я уже слышала о шумном приезде Параджанова незадолго до этого. О его посещении могилы Тарковского. Русские оставляли на могиле в Сент-Женевьев-де-Буа какие-то маленькие вещи – трамвайные билеты, значки, монеты. Кладбищенские сторожа бережно обходили все это, метя дорожки и траву. А Параджанов пришел с пустыми руками, но с дамой. И не найдя, что оставить другу, снял с ее шеи жемчужные бусы и бросил на крест. Так я всё и увидела – билетики, значки, монеты и нитка жемчуга, косо брошенная на лежавший еще дубовый крест…