РЕКВИЕМ ПО ВАЛЕНТИНУ

Впервые художник стоял перед чистым холстом и не знал, с чего начать. В голове роились тысячи образов, и все настолько зримые, что никак не выбрать первый мазок, после которого все пойдет само собой. Всего один мазок, образы совьются в гармонию - и все, считай, картина готова! Но именно его и не было. Образы, от которых мороз по коже, проплывали перед глазами сотнями, тысячами, сотнями тысяч! В голой пустыне они ступали по раскаленному песку, обессиленные и безразличные к собственной судьбе. Художник видел каждую складку полубезумных лиц, глубоко заглядывал в обесцвеченные глаза, и там, где заложенные Богом свет и радость призваны поддерживать жизнь на Земле, он видел пепел и обожженные камни. И звон колокола из глубин.

СОЛНЦЕ ЕЩЕ НЕ ВЗОШЛО. В БОГОМОЛЬНОМ ОТБЛЕСКЕ СВЕЧЕЙ впечатления являлись ясно, и глаза видели даже то, чего не замечали конвоиры в далеком 1915 году. Проблема решалась гениально – ни могил, ни каких-либо иных захоронений. Миллионы иноверцев исчезают с территории правоверного мусульманства, будто их не было вовсе! Даже костей не видно! Голодные твари пустыни следуют по пятам с самого Эрзерума, а солнце сжигает плоть по принципу безотказного крематория!

Художник вздрогнул. Предутренний полумрак вкрадывался в холодную студию, как вор в форточку. Зыбкий свет еще слаб, но в открытую дверь спальни уже видна кровать, на которой спят жена и две дочери. Художник представил их там, в смердящей толпе обреченных, и губы его безобразно задергались в молитве. И хотя он был, скорее, гением, прожигающим жизнь соответственно ее доступности, чем верующим христианином, но всякий безбожник в страшный момент вспоминает Бога и тянется к нему изо всех сил. Так было всегда, и ничто с тех пор не изменилось!

Вспомнилась мать. В детстве всегда хотелось есть. Мама накладывала по тарелкам ком серой каши и, не поднимая глаз, отходила в сторону. Что мог сказать маленький Валя? Не хватало ни еды, ни одежды. Вспомнились перевязанные бечевкой штиблеты и штаны с десятком заплат. Но это ничего, все так жили.

Не знала мама, кем станет ее голодранец сын! Как из развалившихся штиблет он переобуется в ультрамодные и дорогие сапоги итальянской работы и переоденет залатанные вдоль и поперек штаны в дорогущие джинсы, которых в городе еще ни у кого нет. Это будет уже не тот мальчик, который когда-то давно…

Когда-то давно Валька, рисующий в забавных картинках знакомый ему мир, уверенно шел по направлению киностудии "Арменфильм". Он рисовал картинки, как никто другой с близлежащих улиц, и еще умел мастерски драться! Ни одно событие в жизни двора не проходило без его ведома и участия. Он был безоговорочный лидер дворовой шпаны, "своим двором введенный во дворянство". Вечно в синяках, с побитыми костяшками на обоих кулаках и подводами химического карандаша вокруг губ, он шлепал по дороге независимо и свободно, будто весь мир принадлежит ему одному! Но исходящие из глаз флюиды дарили этот мир всем, кто пожелает в нем жить! Бери его, он великолепно расцвечен юным художником и роскошен, весел как никогда! Готовый в этот момент объять вселенную, Валентин был щедр и великодушен, а собственное будущее виделось полным вкуснейших запахов и аплодисментов, граничащих с преклонением! Видел в кино, как кто-то высокий, с лицом, очень похожим на его собственное, стоял на сцене и кланялся. А зал рукоплескал ему и захлебывался восторгом! Тот в опьянении плавал над сценой, светился и не замечал, что сам уподобился ангелам. Худющий, голодный Валя уже много лет видел в парящем ангеле себя и всеми своими силенками приближал этот миг как мог. Только бы не пропустить момент, и он тоже будет парить над досками сцены перед рыдающей от восторга толпой!

- Мальчик, чего ты хочешь?

Валя вздрогнул. Разве непонятно, чего хочет мальчик! Но твердо ответил:

- Я хочу рисовать мультфильмы!

- Рисовать? Сколько тебе лет?

- Шестнадцать, - гордо ответил Валентин, - но скоро будет восемнадцать.

- Что ж, - с сомнением произнес мужчина, - нарисуй мне что-нибудь, а я посмотрю.

ВАЛЯ НЕ ВОЛНОВАЛСЯ. ОН ВЗЯЛ ПРОТЯНУТЫЙ ЛИСТ БУМАГИ и принялся за работу. Сначала дерево, потом лужайка с кустами малины, потом… Нет, пожалуй, надо добавить побольше ветвей. И дупло – обязательно дупло, для белочки. Пусть полюбуется, как он рисует животных! Под ореховым деревом грибы разные, земляника. Что там еще ест белочка? А-а, шишки. Парочку хватит. Или нет? Ладно, все! И Валентин протянул мастеру рисунок.

- Да-а, - протянул мудрый мастер, - сосновые шишки под орешником – любопытное решение. Сынок, ты хорошо рисуешь, правда, мне понравилось. Давай-ка приходи через годик-другой, как раз подучишься! А теперь иди домой и не забудь – через два года!

Валя повернулся и пошел. Вышел из двери студии и двинулся напрямик, не соображая куда. Мир рухнул в собственное нутро, как гора после извержения. Куда теперь? Что дальше? Ангел мой, где тебя носит?

- Эй, сынок!

Валя остановился.

- Слышишь, вернись-ка!

Осторожно подошел и исподлобья посмотрел на мастера.

- Приходи завтра. Я тебя завтра жду здесь. Только приходи пораньше, работа начинается с самого утра!

Валя боялся повернуться спиной. Так и шел задом наперед, ступая по пройденному след в след, пока не влез в мокрое. Шажок в сторону, и только хотел пройти, как взгляд уперся в высохшую лужу. Там, на влажном еще песке, четко, как гипсовый слепок, отпечатался его недавний след в студию. Такой неожиданный и предательски четкий - туфли со стертой подошвой и все десять пальцев обеих ступней. Даже бечевка, стягивающая остаток подошвы, тоже виделась издевательски ясно.

Вспыхнуло в мозгу – пожалел! Сытый дядечка пожалел голодранца! Нагло, средь ясного дня так оскорбить короля! А фиг с маслом не хочешь?!

И твердо, чеканя каждую букву, выдавил:

- Хорошо, мастер, я буду вовремя.

Все закрутилось, завертелось и пошло именно так, как мечтал Валентин. Он вырос в мастера, стал режиссером, снял свои первые мультфильмы, потом начал оформлять художественное кино! И зашумели аплодисменты! Его узнавали на улице, к нему подходили пожать руку или пригласить на обед, и Валентин с удовольствием пользовался заслуженной славой. Он собственным горбом вытянул свою судьбу из нищенской ямы и теперь на белом коне, да с колокольцами, гарцевал по жизни! Его окружал щебет признанных красавиц, и он плескался в нем, как в золотом дожде! Все, к чему он стремился, свершилось! Восхищенные взгляды, тайные признания и безумно прекрасный полет в сонме избранных над покоренной сценой – вот оно, все распластано под ногами. Что еще?

НО В ГЛУБИНЕ ДУШИ РОС И ДОСАДНО ВЗБУХАЛ ЧЕРВЯЧОК. ЧТО-ТО НЕ ТАК. Среди роскоши общения он вдруг замолкал и тупо смотрел в сторону. Остроты, которые разбрасывались полными горстями, застревали в горле, и дамы на пике вожделения недоуменно взирали на застывшего художника. Он терялся в настоящем и обретал себя в жуткой толпе бредущих в раскаленной пустыне. И внутри протест – мучительный спутник таланта и совести. Все четче вырисовывается Христос с обращенными к нему проколотыми ладонями и все чаще видятся колокол и свеча. Колокол безмолвствует, но готов взорваться в любую секунду. А свеча множится, превращаясь в живой образ, и разбрасывает по стенам тени с абрисами апостолов. Двенадцать свечей и столько же апостолов. Напряжение растет и не дает покоя. Художник заливает его коньяком, заглушает поцелуями жаждущих губ, острит искрометно и кутит, как самый разухабистый пьянчужка! Но мозг непрерывно работает, внося в душу разлад и смятение. Средь блеска дня душу травит досадное беспокойство.

В ПРЕДРАССВЕТНОЙ ЗЫБИ ДОГОРАЮТ СВЕЧИ, А ХУДОЖНИК ВСЕ ЕЩЕ не определился с первым мазком. Столько времени перед мольбертом, и все впустую! Лучше бы спал! Но как спать, если тревога терзает и гонит в промозглую неизвестность, а образы выстраиваются в сюжетную линию и смердят. За свою жизнь художник оформил достаточно много нашумевших фильмов, но в этом кино все было иначе. Здесь события сами пишут сценарий, от которого холодно. Нескончаемая лента людей, окутанная запахом гниения, под конвоем потных аскеров с кривыми ятаганами вызывала дикое отвращение. Но там, среди нестерпимой вони, страшно разбухшими ногами двигалась кровь предков. Деды, прадеды, матери и дети – сегодняшние вышли оттуда. И в гниющей толпе шел он, Валентин Подпомогов, сын украинца и армянки, мирный художник конца XX столетия. Кожа на лице сжалась и лопнула, а ступни в раскаленном песке трескаются и истекают соком. Рядом безумный Комитас. Художник держит его за руку и обводит обожженные ноги вокруг встречных камней.

А впереди, у самого горизонта, разгорается огромный, в полнеба, крест. Обратив взор туда, толпа крепче сжимает руки и движется вперед.

Каждое утро художник долго стоит у мольберта. Уходит озабоченный, но день, заполненный вином и весельем, пролетает быстро. И опять тревога высвечивает перед глазами бредущую толпу. Кто-то, обессиленный вконец, падает замертво, и конвоиры оттаскивают его в сторону. На мертвое тело слетаются падальщики и рвут его на куски. Художник вглядывается в искаженные лица мертвецов и узнает в них своих близких.

ПОТНЫЙ КОНВОИР ОТТЕСНИЛ ИЗ ТОЛПЫ ЖЕНЩИНУ С РЕБЕНКОМ и стал ее насиловать. Та цепляется за ребенка, который стоит и покорно ждет. Конвоир задрыгался в конвульсиях, встал с нее, истекающий и мерзкий, а женщина встать уже не смогла. Аскер вынул из-под пояса ятаган и одним движением руки отрубил ей голову. Голова скатилась к ногам малышки, та присела на корточки и стала гладить ее.

Художник вскакивал в поту и опять проводил бессонное утро у нетронутого мольберта. Какие еще образы мелькали перед ним, что еще он видел в своем воображении?! Уже ничего! Только колокол в голове, и размеренные удары его сводят с ума. День за днем, ночь за ночью в голове набат, и нет от него покоя. И еще свеча. Огромная и черная, она горит кладбищенским светом, и в нем распластанные образы и расколотые хачкары.

Вот он, первый мазок! Картина столь яркая, что художник взял в руку кисть. Наконец! Стоило не спать столько ради так четко выстроившегося сюжета! Теперь сделать бы этот проклятый первый мазок! Краски ясны, линии выстроены строго по контурам, пальцы с кистью слились в одно целое, все расслаблено, напряжение только в гудящей голове, легкий взмах руки и…

Беспокоил звон. Тягучий, однообразный звон погребального колокола. Как передать его? Как сделать, чтобы на готовой картине он гудел так же громко, как слышен художнику? Колокол, даже расколотый, должен гудеть, как глас сотен растревоженных колоколен! Как заставить дрожать раскаленный набатом воздух в такт тяжелым шагам обожженных ног? Может, не это? Тогда что?

И художник опять уронил руки. И обмяк.

А потом медленно, очень медленно, как в замедленном кино, перед глазами вспучился мрак. Пошел кругами, вдруг изломался родовыми конвульсиями и, разрываясь от боли, выплюнул из недр своих огромный колокол, покрытый черной патиной с кровавыми потеками. Чернее окружающей его черноты и жуткий в диком страхе от надвигающейся неизвестности, колокол на миг завис, затем медленно поплыл к земле. Коснулся каменистой почвы и страшно загудел. По его поверхности пошли трещины, засверкали ослепительные искры - и, расчлененный, он рухнул. И много лет надгробием ему будет проклятие неуспокоенной памяти, пока дух не наполнится светом и теплом грядущего возрождения.

С краев Вселенной явился огненный крест, приблизился, выбрал место у изголовья поверженного и застыл, полный величия и скорби.

Художник стоял, впитывая штрихи завершенного образа. Затем унял дрожь, взял кисть и нанес на полотно мазок. Вот он, первенец! Остальное просто – подобрать нужный цвет и нанести на нужное место. Остальное просто!

Он работал, не замечая над собственной головой креста с белым пламенем. Из прошлого на него смотрят миллионы жертв Дер-Зора, и в глазах их ожидание долгожданного покоя. Этот покой сошел на художника, и тот, в белом отблеске огненного креста, выводит линии сложенной в голове поэмы. Колокол еще вибрирует, и в его агонии нет места отмщению, а только скорбь и память. Художник ознобно дрожит и подчиняется высшей воле. В трагическом он видит величие, в скорби – радость, а в смерти – возрождение. Прекрасное возрождение, в котором золотой песчинкой сверкает его, художника, неугомонная совесть.