ОСТАНОВИТЬ "ПИРШЕСТВО КЕСАРЯ"

Актер, режиссер театра и кино Аршалуйс АРУТЮНЯН вернулся с войны и сразу взялся за работу – восстановил в родном Камерном театре некогда культовый спектакль А. Ернджакяна "Нерон". Спектакль, который режиссер переименовал в "Пиршество Кесаря". Хотя можно было – "Нерон в зеркале армянской демократии".

- Вот ты жил, растил сына, делал фильмы и спектакли, и вдруг решил пойти на фронт. Какой здесь главный триггер?

 - Я был на съемках в Гюмри, когда началась война. Приехал, пошел в военкомат, записался. Сижу, жду, дома устроили трагедию - меня не вызывают. Не выдержал, позвонил, потом они перезвонили… В общем, понял, что меня не призовут. А я уже жить так не мог – объясню почему. В театре же организовали, так сказать, базу помощи, и я не могу описать, с какой верой, энтузиазмом, беззаветностью ребята  делали все то, чего я не делал. Мне не хватало этой эйфории молодости, которая ничего страшного в жизни не видела и которая три года назад фанатично скандировала на митингах. Не то, чтобы я самый битый или самый умный, но при всей "победности", которой нас кормили, было понятно, что война – не фейерверк, что есть Турция, вторая армия НАТО, и все не так парадно. Было понятно, что нужна была политика, чтобы не допустить войну, а ее не оказалось. И кругом, чем дальше, тем безумнее…

Я в эти дни снимал духоподъемные ролики в стиле "К оружию!", и получалось – если я это снимаю, а сам стою в стороне, значит – грош цена тому, что я делаю, значит все – ложь. Так что, мною двигал, скорее, не патриотизм, а вот такая, наверное, сентиментальная штука, которая мешала жить. Когда понял, что меня так и не вызовут, поехал в отряд "Амарас", к "красным беретам" Артура Агаджаняна. Это было под конец – всего десять дней. Потом поражение, мы вернулись - с переломанным позвоночником, и до сих пор кажется, что это морок, что так быть не может, что кто-то надает тебе по щекам, плеснет холодной водой в лицо, и ты проснешься. Но дни идут, приходит осознание масштабов трагедии. Это такая травма, которую нам нанесли люди, живущие в жанре бреда и ощущающие себя божествами, уверенные в том, что они – сверхчеловеки. Они поверили в собственный бред и заставили поверить многих. А когда иллюзия рассыпается, девятый вал правды накрывает и тянет на дно… В одном из ернджакяновских спектаклей есть текст "Если сердца десяти миллионов армян будут биться в унисон, мы свернем горы", а потом ковчег тонет - благодаря "умениям" капитана. Тогда мы смеялись, и публика смеялась. А сейчас кажется, что больше нет сил бороться. Иногда мне кажется, что больше никто никого не слушает - все только говорят. Есть напор и риторика, и нет серьезного аналитического взгляда, стремления отделить зерна от плевел. Нет желания засучить рукава и справиться с этим, простите, бардаком.

- А у тебя не возникает желания когда-нибудь сделать фильм о войне?

- В те дни я узнал историю о сыне одного из наших друзей, которая напоминает фильм "Выживший" с Ди Каприо. И возникло желание – сделать ленту не о войне с танками и самолетами, а историю одного солдата, который пережил ад. Я даже в окопах об этом думал, все десять дней пропускал это через себя, чтобы быть более честным, когда буду делать картину. Пытался прочувствовать на собственной шкуре – этот страх, вой ветра, голоса шакалов, сжирающих оставшуюся бесхозной корову, взрывы снарядов, дроны в ночном небе. Когда этого парня через пять дней нашли и привезли в больницу, сестра распахнула окно, чтобы впустить воздух, а он попросил: "Закрой пожалуйста – я не хочу видеть небо". Но после 9 ноября…

Не хочу сказать, что все совсем уж обесценилось и утратило смысл, но что-то такое присутствует. Я мечтаю о том дне, когда вновь вернется это желание рассказать историю – не о сказочном героизме, а простую историю о человеческом страхе и человеческой хрупкости, о великой жажде жизни, которая заставляет выжить в самых страшных условиях, которая заставляет выйти на свет. А вообще, я думаю, театр, кино, должны сейчас быть очень осторожными с этой темой, потому что рана слишком глубока и слишком свежа. И надо сделать так, чтобы твое произведение не сделало еще больнее. Выводить людей из этой психологической травмы следует очень осторожно.

- Вместо фильма восстановил ваш спектакль "Нерон" – о всех комплексах властителя, о позиции философа сиречь интеллигента, о механизмах, которые правят толпой. А ты понимаешь, что никто не поверит, что репетиции вы начали еще год назад, потому что слушать все это не просто актуально, но абсолютно страшно?

- Эта драматургия наполнила легкие йодом, дала возможность сказать то, что думаешь и чувствуешь. Пьеса называется "Театр времен Нерона и Сенеки", постановка Ернджакяна называлась просто "Нерон". А я решил переименовать ее в "Пиршество Кесаря". Потому что, убежден, для такого человека уничтожать, губить все вокруг себя – это именно пиршество, которое его же питает. Это произведение, которое, к сожалению, доказывает, что тысячелетиями человек не меняется. Паранойя властителя, возомнившего себя богом, способным к любым изменениям и превращениям – категория постоянная. Он даже может превратить в куклу, в чучело, в ничто философа. И это очень важный момент – когда человека мысли, носителя мудрости, высоких смыслов и гуманизма, ты превращаешь в марионетку.  Человеческая сущность не меняется, и периодически время или что-то иное способствует тому, чтобы подобное "пиршество" вновь возникло.

- Вы репетировали с весны, были готовые трактовки. Последние месяцы внесли в них коррективы?

- Конечно, да. В спектакле есть текст о том, что Нерон погубил лучших людей, но это не интересует толпу, она продолжает веселиться, а когда Рим падет - а он падет-  толпа проклянет последнего из шутов, который привел к этой катастрофе… Когда мы доходили до этой сцены, у меня шел мороз по коже - даже до войны. Потому что было интуитивное осознание, что так и будет. А когда это произошло, когда мы проснулись, все потеряв… Увы, действительно, эта пьеса слишком актуальна. И теперь испытываешь бессилие, потому что, кроме как показывать этот спектакль и кричать о том, что происходит, сделать ты ничего не можешь. Даже не уверен, что это способны услышать, потому что нас уже накрыло такой волной, которую трудно остановить. Нерон стал неуправляем. Тем не менее, мне бы очень хотелось, чтобы зритель тоже содрогнулся при мысли, куда может завести это искаженное сознание, эта патологическая клоунада. И если вдруг снова возникнет повод воспевать какого-то лидера, мы бы задумались о том, куда ведет этот восторг, эта эйфория, это обожествление простого смертного, который может превратиться в монстра, а потом и в марионетку, в ничто.

"Если кто-то хотя бы час не славит Нерона, он становится подозрительным"... Мне бы хотелось, чтобы зритель все-таки поверил, что от него что-то зависит, чтобы он не аплодировал и не пел дифирамбы  Мне кажется в этом трагический секрет – в том, что готовность думать уступает готовности славить. Власть сама по себе искушение, а когда еще кругом этот захлёб, Нерон начинает верить, что он "самый сильный, самый смелый и самый красивый" - избранный. И он перестает испытывать потребность в советах Сенеки. А ведь Сенека проповедовал любовь к людям. Если совсем просто – нам надо понимать, на кого мы делаем ставку. Человек же должен хоть что-то сделать в своей жизни, чтобы ему стоило верить!  Просто мы живем в виртуальном мире, который в одночасье может сделать "фигурой" с толпой поклонников и последователей человека, который удачно хайпанул в соцсетях. Я даже не представляю, что выведет нас из этого хаоса.

 - Но ведь почти мифологический героизм на фронте – это мы. Фантастическое единение и готовность делиться всем – это мы. И Ераблур в день скорби, это тоже – мы!

- Разные произведения искусства и литературы так или иначе отражают механизм, сознание и форму поведения людей в тех или иных обстоятельствах. То, что произошло на Ераблуре, объяснить невозможно – настолько искаженное сознание и чувствование! По мне, так на этом фоне Содом с Гоморрой – просто литературщина. И это же не один-два человека, это огромное количество людей! И оправдать кого-то благими намерениями невозможно. Есть какие-то ниши, в отношении которых мы просто обязаны не терять способность быть человеком. Вдруг выяснилось, что мы настолько извратились, что готовы перешагнуть через что угодно. И остается верить, что настоящее, без помутнений последнего страшного периода, наше "мы" – это то, что было на фронте и что было в тылу.

- А ты сохранил веру в то, что искусство помогает не сойти с ума от жизни?

- Только это и придает силы жить. Иначе все бессмысленно - все, что ты любил, чувствовал, о чем мечтал, что давало тебе энергию. Я все-таки уверен, что искусство и, в частности, театр как своеобразный модуль жизни должны сыграть большую роль. Это то место, куда человек приходит думать и чувствовать. И если театр создает эту возможность, мне хочется надеяться, что это сработает. Особенно сегодня, когда все так открыто – социальные платформы, комменты и прочее "самовыражение".  "Слова, слова, слова" – их так много, что возникает необходимость убрать этот мусор, что-то почитать, что-то настоящее увидеть и услышать. Что-то такое, что действительно на тебя повлияет, разбудит в тебе сознание, способное прорваться через весь этот налет ржавчины. Что позволит не уничтожать все в собственной жизни. Есть все-таки какие-то ценности, ради которых мы живем, ради которых стоит жить, ради которых стоит бороться.