ПАМЯТИ СЕРГЕЯ МНАЦАКАНЯНА

Имя Сергея Мнацаканяна запомнилось мне благодаря остро-ироничному отзыву одного из наших критиков на первый сборник поэта. Можно ли было обойти вниманием заметку с броским названием "Лампа в розовом вине?" Но вот парадокс: будь эта заметка традиционно комплементарной, вряд ли запомнила бы имя автора рецензируемой книги. А дело было простое и правое - утверждение себя. Ясны были цельность поэтической и человеческой сути начинающего поэта, его самобытность, стремление создать собственный мир.

С ТЕХ ПОР ПОЭТ УСПЕЛ НЕМАЛО СДЕЛАТЬ. Сегодня уже невозможно представить советскую, российскую литературу последнего периода без имени Сергея Мнацаканяна, без его поэтических сборников "Снежная книга", "Вздох", "Высокогорье", "Незримые сети", "Сто стихотворений"… трех книг воспоминаний под общим названием "Ретро-роман, или Роман-ретро", уникальной книги "Великий Валюн, или Скорбная жизнь Валентина Петровича Катаева". Под псевдонимом Сергей Муравьев поэтом выпущено пять книг замечательной прозы. В 1998-2003 гг. под именем Ян Август Сергей Мнацаканян издал "Малое Семикнижие", в которое вошли книга стихов "Похмелье", книга рассказов "Розыски в сети", собрание эссе о русской и мировой литературе "Прогулки во времени", запрещенная поэма "Медведково -1982" и другие произведения, написанные после 90-х годов. Пару лет назад вышел в свет новый том поэта - "Рваное время. Антилитература".

Все эти книги, собранные вместе, составляют целый художественный мир, в котором оживает облик поэта, - интеллигентного, эмоционального, доброжелательного, немного ироничного. Этот мир будет жить дальше, после ухода его создателя, потому что станет уже достоянием новых читателей, войдет в общее поэтическое, литературное наследие. Со временем все сильнее будет выступать то главное, что составляет существо его поэзии и всего его творчества. Это главное - напряженность духовных поисков, глубина и красота художественной мысли. В творчестве поэта есть и другие, не менее важные качества: содержательность, образность мысли, откровенная сердечность, умение радоваться чужому таланту.

Читая книги Мнацаканяна, убеждаешься, что он тщательно работал над отделкой каждой поэтической вещи, но никакая отделка не может заменить первородной силы таланта. Только талант способен вдохнуть в произведение жизнь. Сергей Мнацаканян был поэтом не только творчеством своим, но и жизнью, дыханием. Глубоко романтичный, влюбленный в легенды, он был оторван от земли, необычайно внимателен к людям, к молодым поэтам, которым нужна была его поддержка, ко всем, кто в нем нуждался. Это свойство среди ряда других сообщало его творчеству неповторимую привлекательность.

ОДНУ ИЗ СТАТЕЙ МНАЦАКАНЯНА, ОПУБЛИКОВАННУЮ в "Литературной газете", можно было бы назвать "Объяснение в любви к Владимиру Соколову". Она очень мнацаканяновская - его рука, его впечатлительность, его способ помнить. Писать так проникновенно, с такой радостью и болью о Мастере может только большой поэт. И в то же время эта статья отражает и ту влюбленность в этого поэта, которую испытывало все наше поколение.

Блеск мнацаканяновского стиля виден и в очерках, статьях, эссе, посвященных творчеству других поэтов, писателей. В статьях Мнацаканяна не было никаких загадочных туманностей. Он был конкретен, веществен, и метод размытых, потусторонних намеков противоположен самому существу поэта, наиболее земного изо всех.

Душевная открытость, самоотверженность, любовь ко всему подлинному на свете дают право Мнацаканяну на долгую жизнь в литературе. Он останется таким полнокровным в своей трепетно - живой поэзии, в воспоминаниях друзей-поэтов. Благородным и самобытным художником.

***

Памяти поэта посвящено множество статей в московской прессе. Из них мы представляем вниманию читателей лишь две в сокращенном варианте.

ОБОЖЖЕННАЯ ДУША

Когда уходит человек, которого ты знал без малого полвека, это не утрата и не потеря, это катастрофическое сужение, даже обрушение сводов того мира, где прошла твоя жизнь…

Я ПОЗНАКОМИЛСЯ С СЕРГЕЕМ МИГРАНОВИЧЕМ МНАЦАКАНЯНОМ в 1974-м, а впервые увидел его даже раньше. В ту пору литературная смена частенько выступала в Большом зале ЦДЛ, набитом всегда до отказа. И вот вижу как наяву: мэтр, ведущий вечер, обычно из фронтовиков, с трудом выговаривает сложную фамилию, зачем-то добавляя, что Сергей хотя и армянин, но - коренной москвич. Черноволосый, похожий чем-то на молодого Пастернака, поэт, явно недовольный таким представлением, встает и идет к микрофону. Он-то считал и писал о том, что "обрусел до рождения". И я, начинающий пиит, радостно шепчу сидящей рядом подруге: "Слушай, сейчас он прочтет "Энцефалитную балладу" Это класс!" Так и есть:

О, два влюбленных обормота!

Но с милою случилось что-то:

раз - гимнастерку рвет с плеча,

а под соском, тугим, как почка,

как родинка, набухла точка

энцефалитного клеща.

И Сидоров, почти крича,

кривился, прижигая спичкой

лиловое клеймо клеща

на теле молодой медички…

А на широкой сцене тем временем сидят, слушают и ревниво оценивают градус аплодисментов сверстники-соперники, поколение, рожденное в "сороковые-роковые": Владимир Шленский, Алексей Королев, Александр Тихомиров, Александр Юдахин, Татьяна Бек, Алексей Дидуров, Александр Щуплов, Анатолий Парпара, Александр Медведев, Раиса Романова, Егор Самченко, Геннадий Касмынин, Евгений Блажеевский, Татьяна Смертина… Она, одна из этого перечня, представляет ныне свое поколение на этой земле… Одна! А несколько дней назад их было двое! Остальные, оставив нам на всякий случай свои стихи, ушли: кто-то - давным-давно, как Володя Шленский, кто-то - сравнительно недавно, как Алексей Королев…

О, ТО БЫЛО УДИВИТЕЛЬНОЕ ВРЕМЯ, НЫНЕ ОБОЛГАННОЕ И ИСКАЖЕННОЕ! Давление "тоталитаризма" молодые поэты, конечно, на себе, кто бы что ни говорил, ощущали, но не больше, чем давление атмосферного столба. Они, вызывающе безработные или посещающие для порядка службу, были целиком захвачены главным делом жизни: поиском своей собственной новизны, своей формы, своего "незаемного слова" (любимый оборот тогдашней критики), своего места на довольно тесно заселенном российском Парнасе. Им, по правде говоря, никто не мешал, если они сами никому не мешали, и надо было очень постараться или иметь серьезный, как теперь сказали бы, "имиджевый проект", чтобы угодить за "творческое поведение" под суд и в ссылку, как Иосиф Бродский.

Щедрая скудость - то был способ существования молодых людей, посвятивших себя литературе, "для звуков жизни не щадивших" в буквальном смысле. То был особый уклад гордого нищенства и веселой веры в свою звезду…

Поколение, поначалу дружное и сплоченное, постепенно, не без труда, как все новое и дерзкое, просачивалось, прорывалось сначала в Малый зал ЦДЛ, потом - в Большой, они проникало на страницы журналов, в тематические планы издательств… Первую книгу стихов - "Бескорыстье" - москвич Сергей Мнацаканян выпустил в Ереване в 25 лет от роду - по тем временам сверхрано! Вторую - "Станционная ветка" - издал уже в столице в знаменитой молодогвардейской серии "Молодые голоса". Он одним из первых среди ровесников был принят в Союз писателей, более того, стал ответственным секретарем московского объединения поэтов, о чем написан его блестящий цикл "Золотая лирика канцелярии".

Он сделал очень много для того, чтобы поколение, сверстники-соперники из неприкаянных, овеянных рифмами кустарей-одиночек превратились в тех, кого государство признавало профессиональными литераторами со всеми отсюда вытекающими полезными последствиями. Таланта другу Мнацаканян добавить, конечно, не мог, а вот пособить со скорейшим обретением писательского билета вполне мог - и помогал. Секцию поэтов в ту пору возглавлял могучий Владимир Цыбин… Стоп! А Цыбин ли? Надо позвонить Мигранычу, уточнить. Он-то все всегда знает и помнит. Нет, нельзя уж больше позвонить Мигранычу. Невозможно…

Поэт Мнацаканян обладал удивительно тонким чувством русского слова во всех его оттенках и, я бы даже сказал, вибрациях. Он строил стихотворную фразу так, что многоцветная семантика, дерзкое разностилье, тонкая звукопись словно бы перетекали из строки в строку, как вода в сообщающихся сосудах. Верный признак большого мастера, чье место в национальной литературе предопределено!

НО ВСЕ СЛУЧИЛОСЬ СОВСЕМ ИНАЧЕ. Крушение советского мира с его странной, но привычной литературоцентричностью, с его наставительной заботой власти о "творческом стаде" явилось именно той катастрофой, которую и предчувствовал поэт в стихах 1970-х. В "новой России", где занятия литературой, даже успешные, стали значить не больше, чем собирание спичечных этикеток, Мнацаканян упорно и талантливо искал новые интонации, темы, слова, чтобы быть услышанным. Иногда казалось, что все дело в трудновыговариваемой фамилии и он становился на время то Сергеем Миграновым, то Яном Августом. Потом, разочаровавшись, возвращался с грустной усмешкой к свой сложной родовой фамилии, понимая: причина в другом… Вон ростовчанин Петя Мнацаканян стал Петром Вегиным. И что - помогло?

Время не перекричишь и не обманешь. Два последних советских поколения поэтов, рожденных в 1940-50-е, дали в закрома Родины стихи высочайшей пробы, сопоставимые, не побоюсь сравнения, с уровнем Серебряного века. Но случаются обидные времена, когда в галереях не хватает места на стенах даже для шедевров, которые уходят в запасники, невидимые миру. В литературе так тоже бывает. Строки, даже очень хорошие, мало сочинить и напечатать, их должны еще услышать и понять современники. Не услышали. Не поняли. Почему? В чем дело? Долгий разговор… Но эта перемена участи обожгла душу не только одного Сергея Мнацаканяна. Это поколенческая травма. Размышлениям о мучительных превратностях русской поэзии он посвятил целый сборник "Дагеротипы:

…На срезе эпох, как разваленный бритвой волос,

Народ оглох, а поэты теряют голос…

Я почему-то отчетливо запомнил наш первый разговор, после того вечера в ЦДЛ, о котором написал вначале. Конечно, со сцены поэты проследовали вниз - подкрепиться и промочить натруженное горло. Вот там-то, у входа в "Пестрый зал", я и перехватил Миграныча, выпалив:

- Сергей, мне очень нравится ваша "Энцефалитная баллада"!

- Вы не поверите - мне тоже! - ответил он с той мягкой, печальной иронией, с какой всегда относился к миру…

ПИСАТЕЛЬ ВЫСОЧАЙШЕЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ, Мнацаканян оказался лучшим заведующим отделом литературы в мою бытность главредом "ЛГ", а, возможно, и за весь советский период существования этого замечательного издания. Когда он попросился на покой, устав от газетной круговерти, я продолжал постоянно с ним советоваться по редакционным делам. И всякий раз Миграныч начинал со слов "старик, не кипятись!"

Круг его творческих интересов был чрезвычайно широк. Помимо стихов, которые собраны в дюжину отличных книг, он писал очень точные, емкие статьи и заметки о поэтах и поэзии, глубокие и доброжелательные мемуары о сверстниках и старших товарищах. Его перу принадлежит одна из лучших книг о Валентине Катаеве - "Великий Валюн".

В последний раз мы говорили с Мигранычем по телефону в середине июня. О чем? Как всегда, о жизни, о литературе, о поэзии, о сопутствующих мелочах - политике, очередных благоглупостях власти, о ковиде, который его вскоре и погубил…

Всякий поэт размышляет о конечности бытия, о том, что "настанет день, когда я не смогу сказать: я!" (Лермонтов). У Мнацаканяна есть немало стихов о смерти, и теперь, после его ухода, они звучат как предчувствие, печально-ироническое:

Приходит время умирать,

Незримо ангелы стараются -

Уже кружит над вами рать,

Но все никак не умирается…

…И не умрется, пока мы будем помнить замечательного русского поэта Сергея Мнацаканяна, читать и чтить его прекрасные стихи.

Юрий ПОЛЯКОВ, "Литературная газета" N 27

НАДЕЮСЬ, ОН ТЕПЕРЬ ДОМА

Сергей Мнацаканян был идеальным старшим поэтическим товарищем. Не ворчливым - умным, тонким, знающим все рифы и мели на путях поэтического дарования. Меня свела с ним судьба уже в зрелые его годы, и всякое общение с ним, каждая совместная поездка были невероятным интеллектуальным удовольствием.

ОН БЫЛ ОДНИМ ИЗ ЛУЧШИХ ПОЭТОВ СВОЕГО ПОКОЛЕНИЯ, но патологическое нежелание самопиара не позволяло узнать об этом широкой публике. Хотя профессионалы все отдавали ему должное, ценили и любили.

Эпоха

Ты зачем горячо трепетала

на суровом ветру мировом,

и рубаху рвала — и рыдала,

и стирала слезу рукавом…

Уверяла весь мир, что бессмертна,

не жалела сердец и рессор,

а меж тем возникал незаметно

между словом и жизнью зазор…

Получается горькая повесть,

но посмотрим на вещи как есть:

пропит ум и потеряна совесть,

безнадежно запятнана честь.

Как-то мы проезжали с ним недалеко от дома, где он жил в детстве. Он показал мне его. И сказал с тоской: "Домой возврата нет". Надеюсь, теперь он наконец дома. На небесах. В сонме русских поэтов, где его место бесспорно и неоспоримо.

Максим ЗАМШЕВ

 (из сайта ЛГ)