ШАШЛЫК ДЛЯ ДЯДИ МИСАКА

- Не лезь, не лезь, тебе говорят!

- Кто лезет? Кто лезет? Я лезу? Я под танки лез, когда тебя на свете еще не было!

- Послушайте, прекратите, стыдно!

- Как вам не совестно, взрослый человек!

- Ара, Бго, дай три кило!

- Не толкайтесь!

- Не лезьте, все равно я вас не пропущу!

- Бго, вон того, что в углу лежит.

- Вы не имеете права!

- Шесть рублей... Вай, держи!

- Нет, я имею право!

- Бго джан, мне пять с хвостиком.

- Нет, не имеете права! Покажите вашу книжку!

- Держи свои с хвостиком. Не забудь на шашлык из того хвостика пригласить.

- Вы не имеете права! Да кто вы такой?

- Ага, ага, нет у вас книжки! Бго, не давай ему мяса!

Толстопузый краснощекий Баграт, в народе - Бго, бог и царь мясного отдела... Еще бы – в восьмидесятых-то годах! С многоопытной усталой улыбкой слушал он бесконечные ссоры, распри, крики, а бывало, визг и восклицания по ту сторону прилавка. Могло показаться, что он ничего не понимает и потому ему все равно, кому отпускать мясо - ветеранам войны, имевшим право брать мясо, да и не только мясо, без очереди, наглым бабам или знакомым спекулянтам.

На самом деле он прекрасно знал, что у многих из так называемых ветеранов книжки куплены за большие деньги, – некоторые даже родились во время войны. Настоящие-то фронтовики всегда стоят молча, глядя перегоревшими глазами на весь этот сыр-бор, из нагрудных карманов торчат краешки корочек, память о годах, о которых он знает лишь понаслышке да по экрану телевизора. Знал он, что и наглых баб различать надо. Он делил их на три категории: наглых, потому что без горла и локтей останешься без мяса, - все отдадут спекулянтам и ветеранам; наглых, потому что растили детей без мужей, а детей кормить надо; и наглых, потому что наглые. Вот эту третью категорию он больше других уважал - чувствовал в них родную, крепкую, необходимую в жизни хватку. Знал он также, что часть мяса разойдется через спекулянтов по три и четыре рубля, а по вечерам его будут предлагать тем, кто сейчас на работе, кто работает за городом, кто не может в перерыв бегать по магазинам или оставить дома грудных детей или больных...

Все знал Бго, знал и преспокойно обвешивал и тех, и других, и третьих: вон тот дорвавшийся до прилавка моложавый "ветеран" даже не смотрит никогда на весы, даже завернуть мясо не дает как следует, из рук рвет, а тот высокий плотный старик молча протягивает деньги, исподлобья глядит на весы, а если что и замечает, все равно не говорит ни слова, а бабы - так те вообще ни черта не смыслят, только головой туда-сюда крутят, пока он ловко гири переставляет, а дошлые редко попадаются. Знакомых тоже грех граммов на сто-сто пятьдесят не обвесить, но мясо для них, конечно, надо выбрать поприличнее, без сухожилий, а уж костей подбросить – только по их же просьбе.

Возвращаясь по вечерам с работы, Бго проходил через двор, где сидели на лавочках, играли в нарды и шахматы, возились с детьми, гоняли мяч, развешивали белье, мыли ковры, чинили мотоциклы и машины его утренние покупатели, их родители и дети - почти все население квартала, которое снабжал мясом лично он – король мясного пассажа Бго...

Сиран вышла на балкон и оглядела двор. Мальчики были очень заняты: сосредоточенно разглядывали свежую вмятину на левом крыле соседского "Жигуленка".
- Гево, Петик, кончайте свои дела и поднимайтесь...
Призыв был чисто символическим – никаких дел у них во дворе не было, а если бы даже и были, все равно они стали бы дожидаться отца.
Наконец они появились - Карапет с сыновьями, как называли их во дворе. Карапет женился очень поздно, старшему сыну было семнадцать лет, младшему – четырнадцать.

Сиран уже накрыла на стол: свежая зелень, салат из редиски, сыр, на первое – суп с макаронами, на второе - жареный картофель с луком, на десерт – домашний компот из яблок.

Мясо ели только по праздникам, и покупал его Карапет на рынке втридорога. В магазин он никогда не заходил, все покупки делала Сиран. Во дворе часто шушукались, что у Карапета нет книжки участника войны, потому и мяса он никогда не покупает. Пытались выяснить у сыновей, почему отец не воевал, но те отмалчивались. Их немногие друзья, возможно, что-то и знали, но тоже отмалчивались.

- Сказать нечего, вот и молчат. Другие сражались, а он в тылу отсиживался, - решили досужие кумушки, покачав головами.

Так и укрепилось мнение, что книжки у него нет, потому что не воевал. Нехорошо, но что поделаешь...
Натэл умирала.

Как вам рассказать, кто такая Натэл? Начать придется издалека, с двадцатых годов нынешнего века. Жили они в обычном ереванском дворике - на окраине таких много было. Посередине двора когда-то был маленький бассейн, но трубы давно заржавели и засорились, какое-то время площадка пустовала, потом там кто-то смастерил грубые самодельные качели. Они скрипели, шатались, качались и дрожали, но детвора и таким была рада.

Двухэтажное деревянное здание было похоже на коротенькую букву "п", на втором этаже по всему внутреннему периметру тянулись балконы, первый этаж считался полуподвальным. Там никто и не жил, там были чуланы и погреба. Жизнь шла на балконах – на виду у всех... Отец рассказывал Карапету, что когда-то здесь жили другие люди и жили совсем по-другому. Потом все разъехались, из старых жильцов остались только он да Мисак, его друг. Отец и Мисак женились одновременно, и сыновья их – Карапет и Мишик - родились в 1920 году с разницей в три месяца. Еще через два года у дяди Мисака родился второй сын, Самвел, а у Карапета появилась сестра, Гаяне. Вот и росли четверо детей, росли и дружили, и не как соседи, а как родные.

Не знаю, стоит ли об этом так подробно рассказывать, но иначе вы не поймете, почему в нашем квартале в начале 80-х случилось такое необыкновенное происшествие.

Свадьбы были в 1919 году, очень голодном. Натэл, жене дяди Мисака, было тогда 15 лет. Родных у нее не было, все погибли на дорогах беженства, в Ереван она попала из американского приюта. У двух семей многое было общим – и подвал, где хранились скудные припасы, но которые всегда можно было позаимствовать, не спрашивая у соседа, и дрова, заготовленные и сложенные поленницей на балконе, и длинный ряд кушеток, тянувшийся вдоль перил с резными деревянными балясинами, похожими на ножки балерины.

Грянул 41-й год... На войну ушли пятеро мужчин и одна девушка: отец Карапета, дядя Мисак, трое их сыновей и Гаяне, окончившая медтехникум. Молодых отправили в Украину, в один полк.

Первой погибла Гаяне – их санитарный поезд разбомбили в предгорьях Кавказа.
Из шестерых с войны вернулся только израненный Карапет. Дома он никого не застал. Мать умерла, соседка, тетя Натэл, получившая три похоронки, выглядела изможденной старухой, а было ей всего сорок...
На войне все как в жизни, только гораздо страшнее, "придурочных мест", где можно отсидеться, очень мало, и цена у жизни совсем другая. Кто-то прячется за чужой спиной, кто-то в эту спину стреляет, а кто-то крутит колесо, работающее на победу, и скрип колеса смешивается с хрустом его костей.....

Он помнил только, как его и Мишика накрыло минной волной. Потом он узнал, что Мишик погиб сразу, а его, контуженного, вынесла с поля боя медсестра Наташа Хохлова, поползла обратно, за телом Мишика, и погибла. Наташа Хохлова осталась в его памяти чудесной восемнадцатилетней девчонкой, которая всегда улыбалась. А вот он с того дня улыбаться разучился.

В госпитале он пролежал почти полгода, там и узнал сперва о смерти отца и дяди Мисака, потом сестры и товарищей детства. Вокруг него было много людей с похожей судьбой, но легче от этого не становилось.
Вот так из двух больших семей остались два человека – он, Карапет, да вдова дяди Мисака. Работала Натэл в школе учительницей. Образования у нее не было никакого, она учила детей кройке и шитью, домоводству – тихая, спокойная, сдержанная. Ученики любили ее за то, что никогда не сердилась, и коллеги уважали за доброту и тихую неназойливую мудрость......

Так и прожила она всю жизнь одинокой, каждый день поминая про себя недобрым словом войну, отнявшую у нее мужа и двух сыновей. Никогда ни на что не жаловалась, просто медленно угасала. Последний год все больше лежала, вставала редко. Для Карапета она была как бы второй матерью, и, зная это, Сиран старалась всячески помогать больной: каждый день заходила к ней по нескольку раз, приносила завтрак и обед, меняла постель, стирала постельное белье. А ела Натэл так мало, что удивительно, как еще хватало у нее сил вставать, ходить по комнате...

Мы жили в том же квартале. Я, тогда еще мальчишка, часто ходил с отцом в соседний двор, сидел у бывшего бассейна, слушая разговоры взрослых, и постепенно узнал историю Карапета. Она как мозаика складывалась из разных кусочков: двор в начале века, поздние пристройки, разъехавшиеся кто куда соседи, росшие вместе четверо детей, из которых остался только Карапет. Как часто я слышал там разные жалобы на детей – и такие они, и сякие, и непослушные, и управы на них никакой нет, и вообще годятся лишь на то, чтобы в старости родителям "глаза закрыть" да похоронить...

А как же тогда такие, как Натэл? Кто виноват, что проклятая война отняла у нее и мужа, и сыновей, и человек одиноко доживает свои дни? Хорошо еще, повезло с соседями, а иначе что бы она делала... А что делают другие? Таких, как она, сотни тысяч, схоронивших детей на войне. Молодые снова замуж выходят, новую семью заводят, но Натэл – это совсем другое. Она так и не смогла забыть мужа. А дети? Младшему было девятнадцать, старшему – двадцать один. Их фотографии и похоронки – единственное дорогое в жизни - она хранила в старой деревянной шкатулке матери Мисака. А вдруг настал бы день, когда эти похоронки оказались бы ложными? Есть ли на земле большее зло, чем война, не знаю...

Как-то Сиран сказала, что Натэл совсем плоха, может, скоро богу душу отдаст. Зашел бы, поговорил, может, у человека последнее желание есть. Карапет зашел утром перед работой. Она и вправду еле дышала. Доктора вызвали. Тот сказал, что умирает человек от старости... Но ей только 77!

- Нет, - грустно сказал доктор, - весь жизненный ресурс вышел, силы кончились, два или три дня ей осталось. – И добавил какое-то мудреное слово, мол, так в медицине такое состояние называется.

Вечером Карапет еще раз зашел, посидел возле постели Натэл, и вдруг Натэл прошептала:
- Помнишь, когда Мисак шашлык готовил, какой необыкновенный запах летал по всему двору. Он всегда в годовщину нашей свадьбы шашлык готовил... Я этот запах помню... Если бы его еще раз почувствовать...
У Карапета словно что-то твердое и грубое сдавило горло. Он резко встал:
- Обязательно, тетя Натэл, обязательно сделаю...

Рано утром он пошел на рынок, но как назло, по закону какой-то еще никем до конца не изученной подлости, мяса в этот день не было. И Карапет понял, что придется брать его в магазине.
В магазине стоял обычный гвалт, кипела ругань. Карапет занял очередь и почему-то стал мишенью насмешливых взглядов и возгласов. В какой книге неписаных человеческих законов сказано, что человеку можно быть таким злым, таким подлым? Вот стоит человек в очереди, никому не мешает. Нет, надо непременно человека задеть, обидеть. Почему?

- Ну если человек не воевал, должен, конечно, в очереди стоять, - сказал пижонистый тип в красной куртке.
- Не воевал, и книжки нет, - подхватил толстый здоровяк в кожаном пальто.
- Дай мне пять кило фарша, - помахал книжкой под носом у Бго наглый обрюзгший детина, которому в сорок пятом году не могло быть более десяти лет.
Карапет понял, что мяса ему, скорее всего, не достанется. С тяжелым сердцем вышел он из магазина, а когда через десять минут вернулся, то все просто остолбенели. Вошел человек в военном кителе с таким количеством орденов и медалей, какого никогда в жизни даже в кино не видели омещанившиеся жители нашего квартала, давно забывшие, что такое честь и совесть. Все с таким изумлением уставились на него, что Карапет разъярился.
- Книжку вам? – закричал Карапет. – Книжку? Вот вам книжка! – он сорвал с груди медаль и запустил в голову пижонистому типу.
- Вот вам книжка! - и Варшавой – по мерзавцу!
- Вот вам книжка! - и Будапештом - по здоровяку!
- Вот вам книжка! - и Берлином - по наглому детине!
- Вот вам книжка! - и Веной - по подлому спекулянту!
. . .

Не помнил Карапет, как выбежал из магазина, не узнал, что потрясенный Бго сам принес к ним мясо и категорически отказался брать деньги, как соседи, пораженные небывалым происшествием, сами сделали шашлык под балконом Натэл. Он лежал ничком на тахте и вспоминал, как погибли отец и Наташа Хохлова, как разбомбили санитарный поезд, в котором ехала на фронт Гаяне, как он впервые после войны прочитал у тети Натэл похоронки на Мишика, Самвела и дядю Мисака... Он пролежал ничком весь день, ни с кем не разговаривая. Сыновья все поняли – они собрали и бережно уложили в коробку награды отца, положили коробку на стол и на цыпочках вышли из комнаты. Слишком многое они в этот день передумали - о людях, никогда и пороху не нюхавших, никого не потерявших на войне, но сумевших так точно уловить подлый запах бытия эпохи застоя, обзавестись военными книжками, чтобы доставать по ним мясо, а бывало, и другие продукты.

Наверное, это был единственный в мире шашлык, к которому никто не притронулся. Куда его унесли и кому отдали - так никто и не узнал. Да это и неважно.

Я никогда не забуду тот день, когда Карапет срывал с себя награды и швырял в негодяев. Мне было тогда лет десять, я ничего не понимал, но запомнил все хорошо.

А Карапет? Карапет больше никогда не заходил в магазин и не надевал китель с наградами.