ОДНАЖДЫ И НАВСЕГДА

Личность и творчество Ерванда Кочара на протяжении всей его жизни вызывали дискуссии и яркостные споры. Одни его нарекали гением, другие – мистификатором. Что было делать чиновникам от искусства, если его творчество ни одной гранью не вписывалось в «соцреализм», как они это понимали. Но вот чем дальше отодвигается дата его ухода из жизни, тем яснее становится, как ярко озарило наше искусство творчество этого гения.

Мы любим Кочара, ходим под его небом, по улицам, что помнят его неторопливые шаги, гордимся, что знали его. Только сосредоточенность души дает нам счастливую возможность разорвать пространство и время и прикоснуться сердцем к его творениям. Только такое, глубоко личное восприятие всего того, что при жизни отличало Художника, поможет преодолеть преграду, отделяющую нас чуть ли не на полвека от нашего живого Кочара.

СО ВРЕМЕНЕМ ОБРАЗ ЕГО НЕ ТУСКНЕЕТ. ОН НАВСЕГДА ВРЕЗАЛСЯ В ПАМЯТЬ СВОЕЙ ДЕРЗКОЙ НЕОБЫЧНОСТЬЮ. Невысокий, с большой головой, зачесанными назад вьющимися волосами, с серыми, слегка навыкате глазами, светящимися необыкновенным умом, он на фоне нашей художественной среды казался личностью фантастической. Среди нас ходил настоящий волшебник, в котором было нечто андерсеновское – он был мудр и наивен. Нетрудно было попасть под обаяние его личности.

Жизнь его с юности была отмечена особым своеобразием, а творчество с первых же работ стало загадкой. Но он держался так доступно и просто, что как бы разрушал образ. Между тем его искусство – недосягаемая вершина. Немногие художники обладают даром эпически ощущать само бытие и отражать его в колоссальных по масштабу творениях. Порой трудно поверить, что за одну данную ему жизнь человек мог так много осознать и, главное, воплотить в произведениях, поражающих художественной силой и новизной.

 …Над Привокзальной площадью замерли облака. В стремительном полете – конь и всадник. Еще миг – и он оторвется от серой скалы. В руках всадника меч, грозно сведены брови. Исполинской силой веет от всего его облика. Напряжение свело тело богатыря в гигантские узлы мускулов. Это грозная сила народа воплотилась во всаднике. Воистину «он прекрасен, он весь как божия гроза». Эпический образ воплощен с такой оригинальной мощью, так поэтично, что раз увидев его, невозможно забыть.

«Давид Сасунский» Ерванда Кочара – символ Еревана, памятник на все времена, символ бессмертия народа. Этим памятником он сразу и навсегда завоевал всенародное признание. Одного его достаточно, чтобы имя создателя вошло в число крупнейших художественных дарований эпохи.

В превосходной пластике воссоздан и Вардан Мамиконян. Издали памятник напоминает летящую птицу – это летит конь Вардана, едва касаясь клубящейся пыли. Все четыре копыта его – в воздухе.

Конечно, стиль Кочара далек от такой навязчивой трактовки прогрессивности искусства, как жизнеподобие. Вспомним слова великого Бертольда Брехта, сказанные об экспрессионизме: «Свести реализм лишь к вопросу формы, связать его с одной, только одной (а именно старой) формой – значит, сделать его бесплодным». Кочар знал, что прогрессивной может быть любая форма, если она одухотворена гуманизмом. Он блестяще доказал это своими работами. Они несут на себе властный отпечаток таланта.

Кочар с самого начала поразил размахом, яркостью и свежестью новизны. Ему предназначено было открыть в армянском искусстве новую эпоху, создать мир новых художественных образов. Он был одним из самых ярких и значительных представителей армянской культуры, воплощением пытливой мысли, свободного духа, светлых устремлений.

БОЛЬШУЮ РОЛЬ В ФОРМИРОВАНИИ ХУДОЖНИКА СЫГРАЛА И АТМОСФЕРА ТОГО ВРЕМЕНИ – периода стремительного взлета музыки, театра, живописи, поэзии, времени активных и дерзких экспериментов. В те далекие дни в искусстве закладывались основы многих последующих открытий и новаторства. Это была эпоха людей деятельных, воображением и руками которых творилась художественная жизнь страны. А.Таманян, М.Сарьян, А.Спендиаров, А.Исаакян, А.Коджоян, А.Хачатурян – ими обозначены новые вехи в искусстве Армении.

Родился Ерванд Кочар в Тбилиси, Ереван он увидел только в 1936 году. С будущим архитектором К.Алабяном поехал в Москву, где учился у П.Кончаловского. В 20 лет он открыл свою выставку. Спустя два года Кочар уехал за границу. 15 лет, проведенные в Италии и Франции, не прошли даром. Годы сделали его видение острее, упорядоченнее. Изо дня в день он упорно работал. Огромный труд, изучение классиков и наблюдения дали возможность пробить путь к вершине – путь к себе.

Обрести собственное лицо в такой стране, как Франция, было нелегко. Богатые художественные традиции французской живописи, скульптуры и вдохновляли, и подавляли молодых художников. Что мог противопоставить тогда еще неизвестный Кочар таким авторитетам мировой живописи, как Матисс, Пикассо, Леже? Оказывается, мог. Он стал основоположником нового жанра в искусстве – пространственной живописи.

«Пространственная живопись Кочара – наивысшее достижение XX века, – отмечал известный французский критик Вольдемар Жорж. – Она открывает перед художниками и скульпторами новые пути. Это стоит на высоте века фантасмагории. Настало время заплатить Кочару ту дань, на которую он имеет право».

Кочар выставлялся с Пикассо, Матиссом, Кирико. Его имя упоминается рядом с именами Брака, Леже, Люрса, Делоне. Его произведения украшают стены галерей многих стран, в том числе Лувра, музеев Манчестера, Лондона. Но настал час, когда путник, странствующий за своей мечтой, осознал страстное желание вернуться домой… Решающим толчком послужили слова Чаренца: «Ты должен выситься в Армении, как высится Эйфелева башня в Париже».

В Армении в творчестве Кочара начался новый расцвет. Темп его творческой активности до предела напряжен. Его неуемная кипучая фантазия не мирилась с тем, что было уже сделано, его захватывали новые замыслы. Он создает ряд блистательных работ, в которых каждый раз ставит новые задачи. В них он сохраняет свою парадоксальность, ищет созвучные времени формы выражения. Бесконечно живой в каждой своей картине, в новой скульптуре, Кочар искал метафорический язык, адекватный бурному XX веку. Не случайно он любил повторять слова Делакруа о том, что надо работать средствами, присущими эпохе, в которой вы живете, иначе вас не поймут.

Кочар как подлинно великий художник прокладывал дорогу в будущее, а его часто обвиняли в формализме. По существу, соприкасаясь с разными «измами», Кочар не растворился ни в одном из них, восприняв французские уроки сквозь национальную призму. Даже произведения парижского периода свидетельствуют о том, что прочувствованы они армянским темпераментом, увидены армянским зрением.

Многие работы Кочара действуют как ток высокого напряжения. Среди них «Ужасы войны» – одно из лучших живописных полотен мастера. Его изобразительный язык – язык деформации, сверхэкспрессии. Разорвать спокойствие зрителя, вывести его из равновесия, заставить напряженно мыслить. «Ужасы войны» – картина-предупреждение, символ апокалипсиса цивилизации, протест против уничтожения культуры и человечества. Кочар не из тех художников, кто воспевает розы, когда мир далек от совершенства.

СВОЕ НЕПОВТОРИМОЕ СЛОВО СКАЗАЛ КОЧАР И В ОБЛАСТИ КНИЖНОГО ОФОРМЛЕНИЯ, И В СЦЕНОГРАФИИ. Он любил театр – ему нравилось работать в его напряженной изменчивой атмосфере, участвовать в создании новых образов в пространственном решении спектакля, присутствовать при возникновении особого, непредвиденного мира. Кочар удивлялся могуществу театра, его великой чудотворной магии и преклонялся перед такими мастерами, как В.Аджемян, В.Папазян, Г.Нерсесян…

Он был замечательным собеседником и на редкость точным в своей необузданной образности. Маэстро (так любовно называли его) никогда не говорил менторским тоном. К нему применимы слова Горького – «…в искусстве надо очень много знать, чтобы иметь право осторожно советовать».

 Кочар не пропускал ни одного вернисажа. Особенно внимателен был к молодым скульпторам. Сосредоточенно, молчаливо рассматривал их работы. Он заходил сзади, обходил вокруг, смотрел сбоку, приседал и даже заглядывал снизу. Так мог смотреть только мастер, сам владеющий высоким ремеслом, на работу другого мастера. Такое внимание дается высокой культурой, напряжением ума и сердца.

Творческий путь Ерванда Кочара не был гладким, безоблачным. На своем долгом жизненном пути он познал немало мук, но на всю жизнь сохранил непосредственность и страстность души, мудрый взгляд ребенка.

60-70-е годы прошлого столетия были для нас годами эстетического «золотого века». У него были свои пророки, апостолы, верховные жрецы. Сарьян, Кочар, Севак, Хачатурян, Амбарцумян – наши пророки. А главное – Кочар, который для меня был верховным жрецом пласта жизни. В нем ощущалась сущность Художника всех времен с его диапазоном знаний от прарафаэлитов до малейших тайн Сальвадора Дали.

Еще при жизни вокруг Кочара стала складываться атмосфера легендарности. Его стремление окружать себя людьми, в особенности молодежью, восхищало всех. Вокруг него толпились люди всех чинов и званий. И без чинов и без званий. Он словно формировал вокруг себя климат. И все, как к магниту, устремлялись к нему, становясь постоянной орбитой, потому что вокруг него был светлый уют мудрости, нежной иронии, щедрости души. И было ощущение, что эти люди становились талантливее от соприкосновения с ним. Каждый открывал в себе какие-то удивительные новые качества, о которых даже и не подозревал до общения с этим неповторимым человеком. Изречения Кочара передавались из уст в уста. Так действовал его талант, и в лучшие свои минуты Кочар был полон истинного величия.

 Как я уже отметила, Кочар любил общение. Чаще всего его можно было встретить в кафе у Дома художника. Все это знали. Он стал тем огоньком, на который бежали люди, представлявшие творческую интеллигенцию Еревана. Писатели, поэты, художники любого ранга были постоянными посетителями этого заведения, превратившегося в 70-е годы в своеобразную «Ротонду», что на Монпарнасе в Париже. За короткое время стол, за которым сидел Кочар, обрастал молодыми художниками, артистами. Он умел слушать и, казалось, что слышал не только ушами, но и глазами, ртом – всем своим существом.

Нередко здесь разворачивались целые дискуссии, затевались споры, которых, надо признаться, в те годы было много, споров страстных, будивших творческую мысль, а значит, и полезных. Даже для меня, по молодости не смевшей вступать в эти споры, но внимательно слушавшей, они были чрезвычайно поучительны. Особенно, когда Кочар был, что называется, в ударе. Его оценки, которые он выстреливал своим решительным, безапелляционным тоном, были потрясающи. Он достигал в них высшего беспристрастия. "Прорабатывая" однажды молодого живописца за скромность, которая, по мысли маэстро, мешала раскрыться его яркому дарованию, он сказал: «Скромность хороша в обществе, но наедине с кистью надо дать свободу руке, которую ведет вдохновение…»

 НА ПЕРВЫЙ ВЗГЛЯД НАИБОЛЕЕ СОСРЕДОТОЧЕННЫЙ И СКРЫТЫЙ В СЕБЕ он внезапно озарял собеседников поразительными по смелости парадоксальными замечаниями и так же внезапно замолкал. Он говорил редко, но с убийственной точностью и восхитительной образностью. Очевидно, именно это качество маэстро имел в виду замечательный прозаик Рафаэль Арамян, заметивший однажды Кочару: «Если бы Вы, маэстро, не были выдающимся скульптором и живописцем, из вас вышел бы отличный писатель…».

Но нам достаточно и того, что Ерванд Кочар действительно был подлинным художником-новатором, из тех, которые рождаются, может быть, раз в столетие. Всегда жалела, что в те годы у меня не было диктофона. Почти каждое его слово таило в себе нечто яркое и полное смысла. Какое-то время мне удавалось заносить в свой блокнотик некоторые мысли Кочара. Но длилось это до тех пор, пока он это не заметил. Маэстро рассвирепел не на шутку и пригрозил, что если подобное повторится еще раз, он пустит в ход свою трость. А то, что это так и будет, у меня не оставалось сомнений. Бесконечно жаль, что его устные рассказы, реплики, экспромтом возникавшие в беседе, остались лишь в памяти слушавших. Какая это была бы умная книга!

Кочар любил людей талантливых и умных и склонен был преувеличивать их талант и ум. Но и к бесталанным и глупым он не относился свысока – нет, он смотрел и слушал их с удивлением, интересовался ими, чуточку жалел, как бы не понимая, как можно быть такими.

Мне не раз приходилось водить в мастерскую Кочара московских гостей. Как правило, он их очаровывал мгновенно, порой подтрунивал, вызывал на какие-то откровения. «Как бы вы определили художественное произведение, – спросил он у обозревателя «Литературной газеты», – что может быть мерилом, что она, картина, хороша, превосходна, талантлива, или гениальна? – Потом добавил: – Когда говорят – жарко или холодно, – можно взять градусник и посмотреть, сколько он показывает градусов. А как быть с искусством?»

Кочара влекло на философские высоты и в поэтическом, и в интеллектуальном смысле. Он был глубоко убежден в том, что существует память, предшествующая рождению. «Наше воображение зависит от памяти – огромного богатства, накопленного ранее. Если бы наша фантазия преобразовывала лишь то, что накоплено после рождения, то игра воображения была бы беднее. К счастью, в глубинах нашего «я» хранится про запас генетическое прошлое, и ребенок с первым криком, когда ему перерезают пуповину, уже способен придумывать всякие вещи благодаря генетическому коду.

Воображение – игра памяти. Эту теорию выдвинули современные биологи и тут они не расходятся с мифологией. А я всякий раз испытываю физическое удовлетворение, когда наука в согласии с Искусством. Разве еще со времен античности девять муз – символ человеческого воображения – не дочери Мнемозины – Памяти? Выходит, это была не литература, а реальность. Вот я расшифровываю реальность».

КАК-ТО НА ОДНОМ ИЗ НАШИХ СБОРИЩ ВОЗНИК СПОР О ВЛИЯНИЯХ. Кочар долго молча слушал и только в самом конце, словно подводя черту дискуссии, заметил: «Без влияний не бывает искусства. На Моцарта повлияли его предшественники. Художники Возрождения тоже появились не на пустом месте. А сейчас сколько людей ограничивает свои возможности, чтобы не поддаваться влиянию! Они страшатся не других, а самих себя. Боятся утратить свое «я». По-моему, они заблуждаются. Влияние – это ускоренное развитие своей индивидуальности благодаря опыту другого. Ведь что на художника влияет? То, что нам чуждо, влияния не оказывает. Влияет то, что помогает художнику раскрыть себя, раскрыть то, что жило нечто в зародышевом состоянии. И вот мы встречаем это «нечто» в завершенном виде. Выбор влияния всегда подсказан заложенными в нас способностями. Скажи, кто на тебя влияет, и я скажу, кто ты…»

Деликатный и уступчивый, маэстро был решительно неумолим с теми, кто вызывал в нем раздражение. Однажды на выставке в Музее современного искусства я задержалась у натюрморта известного художника и вдруг затылком ощутила его сверлящий стальной взгляд.

– Тебе нравится этот натюрморт? Посмотри, что за овощи! Они ведь ядовитые! Коварство искусства в том, что в нем невозможно скрыть свою сущность! Все «плавает» на поверхности…

 Я так растеряна от его натиска, что уже не понимаю, где у меня сердце – похоже, где-то возле ушей, потому что там что-то колотится и гудит. Кочар слегка наклонился и поэтому глядит на меня снизу, но глаз у него зоркий. Внимательный. Он всматривается с любопытством – жадным, серьезным. Его суровый голос скрывает иронию.

– Вероятнее всего, тебе и этот образ нравится? – продолжает маэстро, и слова скатываются с его языка, отточенные и веские, как камешки с морского побережья. – Что же тебе нравится в этом образе? «Желтый» – цвет осени? «Зеленый» – цвет весны или вот этот ослик – символ вечности? – наступает он, подвергая меня гипнотизирующему воздействию своих неумолимо суровых глаз. – Разве ты не чувствуешь, что образ ложный, что в нем есть слащавая красивость, что он жеманный и в общем пошловатый?

Сегодня я понимаю, что маэстро пытался мне внушить, что сила картины не только в ее образной наглядности, но и главным образом в значительности мысли и в глубине переживания. Но тогда я искренне не понимала, чем вызвала его гнев: ведь я молча рассматривала работы, не выражая ни восторга, ни особого интереса.

И позже я не раз замечала, что когда хотел маэстро быть беспощадным, обрушивал на собеседника шквал эпитетов такой убийственной меткости, что тот находил спасение только в бегстве…

Сегодня, вспоминая уроки Кочара, я выражаю благодарность своему кумиру, обогатившему мое представление о неисчерпаемом и неистребимом мире под названием искусство.

И вот что интересно: Кочар много работал, много читал, а создавалось впечатление, что он только и делает, что встречается в кафе с друзьями. В мастерскую, куда он приходил рано утром, входил не сразу. Стоя у дверей, можно было наблюдать, как со «скрытой камерой», широкий поток жизни. Затем он запирал дверь и напряженно работал.

Нужно было видеть его в моменты высшего творческого напряжения, чтобы понять, какую радость доставляла ему жизнь в труде. И в свои преклонные годы Кочар был настолько молод, что продолжал совершенствоваться, и руки его не потеряли ощущения «объема», и форма продолжала, по его собственному выражению, «заполнять ладонь руки», и глаз не изменил ему в чувстве пластики.

…В последние годы он часто говорил о надвигающемся жизненном закате. Смеясь, задавал вопрос о некрологе: как, мол, о нем напишут – великий, выдающийся, талантливый? Конечно же, это была шутка. Еще на заре творчества он завоевал всеобщее признание, а его искусство излучало мощный духовный свет для миллионов зрителей.

Теперь, когда его нет, произведения Кочара и сам он с годами становятся все моложе, наполняются новым смыслом. Уверена, что следующие поколения зрителей будут открывать в произведениях мастера что-то новое, яркое, нужное им. Он был и всегда останется художником с большим будущим. Всегда молодым, потому что только темпераменты властвуют над веками. И я благодарна судьбе за этот редчайший подарок, который выпал на мою долю, – встречу и годы общения с одним из самых замечательных людей и самых удивительных художников XX столетия.