"УХОЖУ ИЗ ЭТОГО МИРА КАК ЧАРЕНЦ - И СТАНУ ВНОВЬ ЧАРЕНЦЕМ"

Дорогой читатель! 13 марта - в день рождения Егише Чаренца (1897-1937), отдавая дань его светлой памяти, предлагаем некоторые фрагменты из воспоминаний современников и очевидцев о последних днях и месяцах его жизни. Эти страницы биографии стали достоянием более широкой аудитории в 1997 году, когда были собраны и изданы полностью и без купюр на армянском языке в третьем томе мемуаров "Вместе с Чаренцем" (составитель и редактор - доктор филологических наук Давид Гаспарян).

Из тюремной эпопеи великого поэта

Изабелла ЧАРЕНЦ (1909-1969), вторая жена поэта (запись с ее слов сделана в 1969 году после окончательного возвращения из ссылки):

"...Ушел безвозвратно"

Шел 1937 год. В Ереване стояло жаркое лето. Чаренц сказал: "Давай отвезу тебя с детьми в Дарачичак (Цахкадзор. - К. Х.), там прохладно, и тебе будет хорошо". Он посадил меня с двумя детьми в машину и отвез в Дом творчества. Мы заняли одну комнату на верхнем этаже.

Мы прожили здесь месЯц. Не помню уже кто, пришел и велел освободить комнату. "Почему?" - спросила я. "Вы целый месяц прожили - хватит, пусть и другие поживут". - "А куда же я пойду? Подождите несколько дней, пока я сообщу Чаренцу, чтобы он приехал за нами". Но ждать не стали и вынесли мои вещи из комнаты. Я спустилась с чемоданом вниз. Поставила на веранде две железные кровати, приготовила детям постель. Ночью спала очень беспокойно, потому что боялась за детей. Было прохладно, все открыто, и они могли простудиться. Утром я разыскала человека, который смог бы предупредить Чаренца о нашем положении.

Чаренц приехал в Дарачичак. Страшно разволновался, увидев, как дети ютятся на веранде. Но никому ничего не сказал. Пошел нанял арбу и велел: "Поднимись и сядь на арбу". Одну девочку я взяла на руки, другую усадила рядом с собой. Он снова куда-то ушел: "Подожди меня, вернусь минут через десять". И вернулся, не один, а с несколькими зурначи. Выстроил их перед арбой и сказал: "Сыграйте самую грустную мелодию". И они заиграли, и арба медленно тронулась за ними.

Вдруг вижу, жители Дарачичака высыпали на улицу и дивятся: "Что такое? Что случилось?" - "Чаренц, - говорю, - народ собрался, на нас смотрит, нехорошо это. Зачем эти зурначи?". А он: "Пусть армянский народ посмотрит на последний путь армянского поэта". Так неторопливо мы доехали до малого дарачичакского моста, здесь Чаренц посадил нас в машину, и мы поехали в Ереван.

...В Ереване была жара. Чаренц сказал: "Отвезу тебя в Норк". И забрал меня с детьми туда. В Норке мы поселились, не помню уже в чьем двухэтажном доме. Утром после чая он взял одну дочку на руки, другую за руку и пошел прогуляться к берегу речки. Я тем временем прибиралась по дому, когда увидела подъехавшую машину. Из нее вышли двое мужчин в форме сотрудников НКВД (ордер на арест Чаренца был выписан 26 июля 1937 г. - К. Х.). Они подошли и спросили: "Где Чаренц?" Я ответила: "Там он, с детьми". Они подошли к нему. Чаренц их попросил: "Я знаю, сюда я больше не вернусь, прошу вас, отвезите в Ереван и мою семью". Они, конечно, не отказались. Я собрала чемодан с вещами, постель, положила все это в машину, и мы выехали в Ереван.

В машине рядом со мной сидел сотрудник НКВД, на коленях у меня была младшая дочка. А старшая - на коленях у Чаренца. Он сидел понурый и очень грустный... Так всю дорогу до Еревана он не проронил ни слова.

Когда приехали домой, он снял плащ и сел. Сотрудники НКВД вошли в его кабинет. Они сказали ему: "Товарищ Чаренц, вас вызвали в НКВД по вашему делу ("Дело" на Чаренца было заведено 25 февраля 1935 г., проведено несколько допросов и бесед; 9 ноября 1936 г. по состоянию здоровья взята расписка о невыезде до судебного разбирательства, после чего эту меру пресечения сменили арестом, предъявив обвинение в контрреволюционной деятельности. - К. Х.) Но мы просим подарить нам две книги". - "Пожалуйста", - сказал он и дал каждому по книге.

Плащ он больше не надел, сказал: "Жарко". Так и остался в одной рубашке и кепке...

"Изабелла, где дети? - спросил он. - Я хочу их поцеловать". - "Нет! - сказала я. - Не надо. Зачем целоваться и прощаться, разве ты не вернешься? Ты ведь вернешься, не надо прощаться". - "Ладно, - ответил он, - раз ты считаешь это дурной приметой, не буду с детьми прощаться. Но все-таки возьми мои часы, они могут тебе пригодиться". Это были красивые золотые часы на широкой цепочке. Он протянул их мне и долго, очень долго посмотрел мне в глаза, потом сказал: "Хорошо, Изабелла, я пошел". Он повернулся, чтобы идти и следом за ним те два парня из НКВД.

В эту минуту я не подозревала, что Чаренц не вернется. Мне казалось, что он должен вернуться. Но когда я вышла на балкон и увидела, как он садится в машину, только тогда поняла, что Чаренц ушел безвозвратно...

...Пятнадцать дней я искала его. Ходила в НКВД, в тюрьму. Но мне нигде ничего не отвечали. Я, как безумная, блуждала по улицам, плакала. Прохожие принимали меня за сумасшедшую. Я никого вокруг не замечала, ни людей, ни машин. Я всюду звонила, но люди меня избегали. Я осталась одна, и мне не к кому было обращаться. Так трудно было с малыми детьми! Я все повторяла мысленно: "Ах, Чаренц, как я буду жить без тебя. Невмоготу мне без тебя. Не увижу я тебя больше, не вернешься ты".

Через пятнадцать дней позвонили из тюрьмы, мол, ваш муж находится у нас, принесите ему морфий. Наконец-то я узнала, где он. Со слезами на глазах кинулась в аптеку, попросила приготовить морфий. Мне дали сто граммов морфия, я побежала в тюрьму. Отдала им и сказала: "Он привык к морфию, ему нельзя без морфия, он может умереть". Они взяли.

ТАК МЕСЯЦА ТРИ Я ХОДИЛА В ТЮРЬМУ, НОСИЛА ЕМУ ОБЕД, ПРОДУКТЫ. Но в последний месяц мне запретили приносить морфий. Начальник тюрьмы говорил: "Мы его без морфия вылечим". Я плакала и приговаривала: "Не сможете, не сможете! Он так болен, что не может жить без морфия". Они не верили моим словам, и я в слезах возвращалась домой.

...Мне так и не разрешили с ним повидаться... Однажды, когда я принесла ему передачу, мне передали его грязную рубашку. Я пришла домой, стала ее мыть в ванне и вдруг увидела, что на спине рубашки расплылись буквы, написанные химическим карандашом. Написано было очень незаметно, и в воде буквы расплылись. Я сразу же вытащила рубашку из воды, расстелила на кухонном столе. Было написано по-русски. Я побежала за Региной, говорю ей: "Пойдем, Регина, дорогая, кроме тебя у меня никого нет. Пойдем, посмотри, что Чаренц написал". И вот мы с ней прочитали: "Изабелла, береги детей, спаси мои рукописи. По этому вопросу обращайся только и только к Регине и доверяй ей, она тебе поможет". (По воспоминаниям художницы Регины Казарян, хранительницы рукописей Чаренца, они быстро "переписали на бумагу эти трогательные слова и, выучив наизусть, уничтожили бумагу". - К. Х.) И я все собрала и отдала Регине.

...Мне сказали, что я должна освободить квартиру, и дали маленькую комнатку. Я и этому была рада и переселилась туда с детьми. Но ничего из кабинета я не смогла взять...

В новой квартире я не прожила и месяца. Однажды, когда я кормила детей, примерно в три часа дня, распахнулась дверь и вошел незнакомый человек. Он спросил: "Вы жена Чаренца?" - "Да", - говорю. "Вас вызывают в НКВД". Я задрожала всем телом, расплакалась: "Вай, говорю, за что? У меня двое малых детей. Я, говорю, ни в чем не виновата. Я ничего не знаю, зачем меня вызывают?" - "Ничего, - говорит, - не волнуйтесь, вы отлучитесь на полчаса и снова вернетесь". И я поверила. Так и оставив детей некормленными, захлопнула за собой дверь. Он посадил меня в машину и отвез в НКВД, и я больше не видела моих детей...

...В Ереванской тюрьме я пробыла два года, в очень тяжелых условиях... О Чаренце я ничего не знала. Но говорили, что он тоже находится здесь. Только в ташкентском лагере от армянских парней я узнала, что Чаренц умер в Ереванской тюрьме. А когда была там, то ничего об этом не знала...

Патрик САРОЯН (1906-2007), в те годы наборщик типографии, принимал участие в издании книг Чаренца (мемуары не датированы):

"О детях он беспокоился больше..."

...Октябрь 1937 года. Я лежу в больнице Ереванской центральной тюрьмы. Потихоньку поправляюсь...

В больнице находится и Егише Чаренц.

В отличие от камер, двери в палатах открыты и не закрываются, однако больным строго воспрещается покидать палату, если в этом нет особой необходимости. Проходя мимо палаты Чаренца, я каждый раз слышал его душераздирающие крики. Хотелось заглянуть к нему, но я боялся. У двери постоянно маячила медсестра Эрикназ, которую прозвали хромоножкой Эрикназ. Она, как ищейка, следила за каждым шагом выходящих из палат заключенных.

КАК-ТО ВЕЧЕРОМ Я ЗАМЕТИЛ, ЧТО ЭРИКНАЗ ПОКИНУЛА СВОЮ ВАХТУ. Приблизившись к палате Чаренца, я заглянул туда. Он лежал не шелохнувшись: то ли уснул, то ли ему сделали успокаивающий укол. Я задержался на минуту, вгляделся в его бледное лицо, но не стал беспокоить. Выходя, столкнулся с тюремным врачом Тагуи Шахиджанян. Она сразу же оформила мою выписку из больницы и отправила в камеру, поскольку я нарушил больничный режим.

...В течение недели тех, кто нуждался в лечении, приводили в больницу для оказания медицинской помощи как амбулаторных больных. А это означало всего лишь измерить температуру, принять какой-либо порошок и снова вернуться в камеру.

Было начало ноября. Мы с пчеловодом Грантом Ханзадяном (он тоже болел) решили, отправляясь в больницу, улучить подходящий момент и повидаться с Чаренцем. Мы попросили Мхитара Меликсетяна, брата Саргиса Меликсетяна (1899-1980, театровед, литературовед. - К. Х.), который был не из робкого десятка, пойти вместе с нами в больницу и отвлечь внимание надзирателей...

Мы сидим в коридоре, ждем приема у врача и слышим выкрики Чаренца. Он что-то просит. Мхитар, как и обещал, пришел и не один, а с группой заключенных (видимо, уголовников. - К. Х.), и они окружили надзирателя Сероба, а Мхо подмигнул нам, мол, действуйте. Грант Ханзадян и я следом за ним с опаской вошли к Чаренцу в палату.

Лучше бы мы не вошли и не увидели Чаренца: перед нами был настоящий скелет. Он орал, ударял руками по стенам, что-то требовательно выкрикивал. При нашем появлении он на секунду умолк, видимо, удивленный, что мы осмелились войти и потревожить его, и внимательно посмотрел на нас.

- Егиш, Егиш! Чаренц! Это я, Грант, брат Цолака Ханзадяна (1886-1935, литературовед, переводчик, профессор. - К. Х.), а это Патрик из типографии. Как ты?

Чаренц молчал. Махнув рукой, чтобы мы ушли, он произнес:

- Какой там Чаренц? Нет больше Чаренца, Чаренцу конец...

Мы не стали задерживаться и вышли из палаты, смешавшись в коридоре с другими пациентами. Подавленные, мы отправились в камеру, понимая, что Чаренц долго не протянет...

29 ноября 1937 года. Семнадцатая годовщина советской власти в Армении... В тюрьме был усиленный режим. Два-три дня заключенных не выводили на прогулку. Утром, когда нас повели на оправку, на стене уборной мы увидели надпись: "Сегодня умер Чаренц". Ее сделали заключенные. (Согласно справке в "деле" Чаренца, смерть наступила 27 ноября 1937 г., в 7 часов утра. - К. Х.)

Горькой и тяжелой была весть о смерти.

...Смеркалось, в камере стояла тишина. Заключенные курили папиросу за папиросой, и только Смбат из Кафана вполголоса грустно напевал и плакал.

Шел 1941 год. Началась война. Типографские рабочие, в том числе и я, отправились на фронт защищать родину. Я был тяжело ранен, комиссован и вернулся домой на костылях. Меня назначили политработником, начальником клуба в госпитале N24/68.

В ОДИН ИЗ ОСЕННИХ ДНЕЙ 1944 ГОДА Я ДЕЖУРИЛ В ГОСПИТАЛЕ вместе с врачом Тагуи Шахиджанян. Мы обошли палаты и вернулись в дежурку. Тишина в госпитале изредка нарушалась стонами и вздохами недавно поступивших раненых бойцов. Тагуи Шахиджанян напоминала мне врача из тюремной больницы.

И я решился спросить:

- Доктор, в 37-39-м вы работали в тюремной больнице? В те годы там была врач по фамилии Шахиджанян.

Вопрос прозвучал для нее неожиданно, она посмотрела на меня и после паузы ответила:

- Да, работала. Откуда вам это известно?

Я напомнил, как в октябре 1937 года, когда я находился в тюрьме, она увидела меня выходящим из палаты Чаренца и поспешила отправить в камеру.

- Ах, боже мой! Какое чудо! Неужели вы живы? А мы-то думали, погибли...

- Да, доктор, выжил. Фортуна мне улыбнулась. В конце 1939 года Закавказский военный трибунал оправдал всех, кто проходил по "делу" печатников. И наши страдания закончились.

Беседа стала доверительной, никто нас не подслушивал, и я решился поинтересоваться судьбой знакомых сокамерников, а также попросил рассказать об обстоятельствах смерти Чаренца.

Она глубоко вздохнула: врачам строго воспрещалось разговаривать с пациентами, интересоваться их "делом". У них брали расписку о неразглашении. Ежедневно при входе и выходе они подвергались обыску. А Эрикназ (речь шла о хромоножке Эрикназ) поставили надзирателем над врачами, и она следила за каждым шагом и врачей, и заключенных, обо всем доносила начальству.

- Душевное состояние Чаренца усугубилось, - сказала врач, - он требовал морфий, а морфия в больнице не было, и мы не могли делать успокаивающие инъекции. Чаренц постоянно вспоминал жену, детей, Арпик и Анаит, часто произносил их имена. Он не принимал пищу, похудел. Организм день от дня истощался, а когда он приходил в себя, то говорил:

- Сталин, Сталин! Так вот как ты интересовался мной, чтобы замучить и объявить меня врагом народа?

Ни я, ни доктор Тертерян не в состоянии были ответить на его вопросы. Мы вдвоем входили к Чаренцу в палату. Обессиленный, почти сквозь слезы он требовал рассказать о детях, о них он беспокоился больше, чем о своей участи.

Немыслимо описать последние дни жизни Чаренца. В таком состоянии он не прожил бы долго. Однажды утром мы с доктором Тертерян вошли в палату и увидели его мертвым.

- А куда его увезли? Когда? Как? Было ли составлено свидетельство о смерти? Как вы оформили его смерть?

Врач не ответила. Молча и задумчиво опустила голову. (Скорее всего, тогда "дело" Чаренца все еще находилось под грифом "совершенно секретно", включая и хранившийся в нем акт вскрытия тела поэта и медицинское заключение медкомиссии, датированные 28 ноября 1937 г., за подписью двух судмедэкспертов, начальника тюрьмы, его помощника, начальника медчасти НКВД и двух врачей: Тертерян и Шахинджанян. - К. Х.)

Регина КАЗАРЯН (1915-1999), заслуженная художница Республики Армения:

"Он связывал большие надежды..."

...Еще в 1929 году в Москве Чаренцу прооперировали почки. До операции для обезболивания он по рекомендации врачей делал инъекции морфия. В 30-е годы у него заболели еще и печень с желчным пузырем, и Чаренц вынужден был прибегнуть к помощи морфия. Когда боли утихали, он о морфии и не вспоминал...

...Летом 1936 года Чаренц показал мне документ за подписью Агаси ХанджЯна, с которым он должен был ехать во Францию, чтобы подлечиться и от своих болезней, и от морфия. Однако нагрянули трагические события и помешали поездке, с которой он связывал большие надежды.

...Чаренцу даже в тюрьме давали морфий, но в малых дозах, что не позволяло хотя бы уменьшить боли. Некоторые тюремные работники, более или менее совестливые, иногда сообщали о состоянии Чаренца, о том, как он по ночам стонал от боли, как от бессонницы писал или царапал палочкой по стене стихи, а потом, потрясенный, всматривался, как их заштукатурили. Он чувствовал себя забытым и брошенным, начинал с ругательствами, яростно ударять в дверь камеры, поднимал шум и требовал лекарство. Однажды за такое "бесчинство" Чаренца наказали: засунули в мешок и безжалостно избили ногами. Удары наносила и хромая сестра тюремной больницы...

Сурен ГРДИЛЯН, 1918 г. р., впервые мемуары были опубликованы в 1988 г. в "Гракан терт" ("Литературной газете").

Семь дней с незнакомцем

3 августа 1937 года меня, девятнадцатилетнего парня, арестовали как участника дашнакской молодежной организации, о которой я не имел никакого понятия. Из родного села Хндзореск я был переправлен в Горисскую тюрьму, а оттуда 21 ноября по подозрению в воспалении легких переведен в больницу Ереванской тюрьмы.

УТРОМ 22 НОЯБРЯ, ЕДВА ПРИДЯ В СОЗНАНИЕ, Я ЗАМЕТИЛ В КАМЕРЕ ДВЕ деревянные тахты с постелью. На одной из них лежал больной лицом к высоко расположенному окну. Он не двигался, тяжело стонал и изредка глухо кашлял. Я еще не мог вставать: ныли раны на ногах, и температура еще не спала. Несколько раз я окликнул больного соседа, хотел узнать, кто он и что с ним, но он молчал. Вошел врач, мужчина лет 60-65, проверил пульс у больного. Потом осмотрел меня и, покачав головой, молча вышел. Вернувшись через несколько минут, сам напоил меня лекарством и наказал ни в коем случае не употреблять холодную воду. В присутствии надзирателя врач не имел права со мной разговаривать.

Через два-три дня мне полегчало, я передвигался по палате. Но как ни старался, не мог разговорить своего соседа. Он молчал, ничего не ел. Бледный, одна кожа да кости, и длинный заостренный нос. Его, пожалуй, и родные не узнали бы.

25 ноября врач пришел не только с надзирателем, но и начальником тюремного корпуса. Снова взял больного за руку, проверил пульс. Когда начальник корпуса и надзиратель стали переговариваться, он, выслушивая мои легкие, шепнул: "Будь внимателен к этому больному, он хороший человек". Но не назвал ни его имени, ни фамилии.

Я старался по капле давать больному теплый чай, чтобы уменьшить сухость во рту. Но, увы, при выдохе он все отплевывал. Приходилось часто прикладывать к губам мокрый платок.

И так семь дней он лежал неподвижно на одном боку. Видимо, ему уже прекратили давать лекарства и делать уколы.

28 НОЯБРЯ 1937 ГОДА, В 8-8.30 УТРА, ОН ВНЕЗАПНО ПОДНЯЛСЯ И СЕЛ В ПОСТЕЛИ, чем страшно меня напугал.

- Подойди-ка сюда, сынок, - позвал он.

Признаться, я так перепугался, что не решился приблизиться к этому живому трупу.

- Подойди поближе, подойди, - снова тихо подозвал он.

Я подошел.

- Ты не узнаешь меня, сынок?

- Нет, - и я отрицательно мотнул головой.

- Внимательно посмотри, неужели не узнаешь? Я - Чаренц, Егише Чаренц, узнал?

Я обомлел: ведь говорили, что его расстреляли. А если нет и передо мной и в самом деле Чаренц, то почему я здесь, с ним? Меня, сопляка, сравняли со знаменитым поэтом, этого не может быть.

- Ну что, теперь узнал? - спросил он. - Ну, ну!

- Я... я, - запинаясь, проговорил я, - товарищ Чаренц, я знаю вас только по фотографиям в учебнике. И потом, ведь Чаренца давно...

И я не рискнул сказать: "Ведь Чаренца давно уже расстреляли". Но он меня понял.

- Нет, сынок, не расстреляли. Расстрел в тысячу раз лучше этих мучений. А ну-ка, сынок, можешь прочитать какое-нибудь мое стихотворение?

- Могу.

- Давай-ка.

Я продекламировал несколько строк из "Неистовых толп". Он подал знак, что хватит, снова подозвал к себе, поцеловал в лоб и произнес (повторяю его слова):

- Я ухожу из этого мира как Чаренц и снова стану Чаренцем.

И тут же упал навзничь и закрыл глаза. Я кинулся к двери, стал звать на помощь. На губах Чаренца выступила пена, я платком ее вытер. Вскоре подоспел врач и потребовал у надзирателя вызвать еще двух людей. И Чаренца, лежащего на тахте, вынесли из палаты. Врач шепнул мне на ухо: "Он скончался"...

Перевела и подготовила Каринэ ХАЛАТОВА

P.S. Главы тюремной эпопеи выдающегося армянского поэта Егише Чаренца дополняют также воспоминания Вигена Исаакяна, Моруса Асратяна, Айрика Мурадяна, Джанибека Галстяна, Ваче Абгаряна, Даниела Дзнуни, Егише Ованнисяна... Всех их тоже уже нет в живых, и каждый из них оставил свое видение образа умирающего поэта...