ИЗЪЯТЫЕ МЕМУАРЫ

Вагаршак НОРЕНЦ (1903–1973) – один из немногих репрессированных армянских писателей, который, пройдя через сталинские тюрьмы и лагеря, вернулся к жизни, к литературе. В августе 1936г. писатель был арестован, два года велось его "дело", и в июле 1938г. выездная сессия Военной коллегии Верховного Суда СССР осудила В. Норенца на десять лет лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях Сороклага в Карело-Финской ССР. Освободившись в 1946г., он жил и работал в селе Аван Аштаракского района и в конце ноября 1948г. вновь за старое "дело" был сослан в Енисейск Красноярского края. В 1954г. реабилитирован.

В 1968г. увидела свет небольшая книга писателя "Воспоминания и отголоски". На титуле сохранившейся рукописи написано: "Изъятые материалы" – год 1966-й, то есть время, когда сто двадцать семь страниц лагерных воспоминаний В. Норенца не могли быть пропущены цензурой.

Предлагаем читателям один из неизданных мемуарных рассказов Вагаршака Норенца "Веревка и запрещенная литература", в котором он вспоминает об известных людях, своих сокамерниках: архитекторе Микаэле Мазманяне (1899–1971), партийном и революционном деятеле Василии Малхасяне (1897–1975), химике Амаяке Мелик-Агамиряне (1887–1986).

В камере Вологодской тюрьмы находилось восемнадцать заключенных: шестеро из Ленинграда, шестеро из Воронежа, и третью шестерку составляли мы, армяне. За десять месяцев семнадцать из нас угодили в карцер из-за разных "провинностей". Один я остался "безнаказанным" среди всеобщего несчастья, "рожденным под счастливой звездой", как говорили мои друзья-сокамерники. Последней жертвой оказался Василий Малхасян. До него Микаэл Мазманян угодил в карцер, который был тюрьмой в тюрьме, изолятором, где недельное пребывание так преобразовывало человека, что по возвращении в камеру его с трудом можно было узнать.

ТУФЛИ МИКАЭЛА МАЗМАНЯНА БЫЛИ ТАК ВЕЛИКИ ЕМУ, что в одной из них могли бы поместиться обе ноги. Сколько раз он просил у надзирателей новую обувь, но все без толку. Наш архитектор ходил в своих туфлях, точно пятилетний ребенок в отцовских калошах. Он не в состоянии был даже волочить их, потому что ноги забегали вперед обуви. Поэтому Мазманяну часто приходилось отказываться от пятнадцатиминутной прогулки, и, обреченный, он носил эти туфли, как тяжелый крест судьбы.

Однажды наш старший товарищ, добродушный Амаяк Мелик-Агамирян, один из видных химиков Армении, посоветовал Мазманяну хотя бы последние дырки на обуви связать какими-нибудь нитками, чтобы туфли не отставали от ног, а тащились бы за ними.

– Добрый совет, очень умный и уместный, дорогой Амаяк, но откуда мне взять нитки? – возразил обреченный Мазманян.

Обувь мы получали без шнурков, да и вообще при себе запрещалось иметь любые нитки, бечевки, веревки и прочее. И тем не менее… Чтобы поддерживать чистоту в камере, нам выделили обыкновенный веник. Как известно, прутья веника вяжутся с помощью проволоки или же ниток. Проволока в тюрьме - дело немыслимое, а вот ниткой, обычной пеньковой ниткой был обмотан наш веник.

Не помню, кому вдруг пришло в голову надоумить Микаэла. Он осторожно срезал из веника несколько сантиметров ниток, чтобы хватило сблизить и связать последние дырки на туфлях (позже он проклинал эти минуты смекалки).

На следующий день Мазманян вышел с нами на прогулку. Не сделали мы и двух кругов, как Мазманяна вывели из строя. Надзиратель заметил, что у заключенного под номером 609 странная походка. Осмотрели туфли и обнаружили шнурки! Всех нас вернули в камеру. Через десять минут явился дежурный тюремщик и прочитал приказ: "За хранение в камере веревки заключенного N609 отправить в карцер на десять дней". Обычная нитка в десять сантиметров переросла в веревку. Микаэла забрали в карцер. Забрали и веник. Его стали приносить по утрам и после уборки камеры вновь уносили. Через десять дней Микаэл Мазманян вернулся из карцера, сам на себя не похожий, только имя осталось прежним.

ВАСИЛИЯ МАЛХАСЯНА ПОДЖИДАЛО ДРУГОЕ ИСПЫТАНИЕ. Он страдал от острых болей в суставах, даже в камере передвигался с большим трудом, часто отказывался от прогулок на чистом воздухе. К этой напасти прибавилась еще одна – расстройство желудка, которое измучило и вымотало его. На оправку нас выводили дважды в день – утром и вечером. Надзиратель, стоя у двери сортира, вручал каждому заключенному по клочку бумаги (часто газетной) величиной не более пол-ладони. Если кому-либо не приходилось использовать бумагу, он обязан был сдать ее надзирателю. Мы свыклись с этой унизительной процедурой. Состояние же Малхасяна усугублялось. Однако его по-прежнему дважды выводили на оправку и только дважды давали лимитированные бумажки. Он маялся, мучился, стыдился и тушевался. Наконец, не в силах больше терпеть, справлял нужду в параше. Заключенным давали почитать газеты, но затем забирали. Адресованные заключенным письма проверялись, брались на учет и после чтения возвращались, чтобы быть подшитыми к нашему делу. Словом, мы не имели права иметь при себе хоть какой-нибудь клочок бумаги, если он не был официально зарегистрирован, а его использование считалось преступлением и каралось. Так вот для Малхасяна и всех нас стало головоломкой, как раздобыть бумагу для естественной нужды. Больной несколько раз обращался с этой просьбой к врачу, к надзирателю, да и мы "поднимали свой голос". Но, увы. Малхасян вынужденно попросил товарищей: если кому-либо бумага в сортире не понадобится, то пусть прикинется, будто он употребил ее и незаметно от надзирателя передаст потом ему. Однако надзиратели были начеку и засекли наш единственный выход.

После очередного возвращения заключенных в камеру следом вошли трое надзирателей. Один встал у двери, двое направились прямо к Малхасяну, обыскали его, вынули из кармана два клочка бумаги и молча вышли.

Вскоре последовал приказ о десятидневном заключении Малхасяна в карцер… "за хранение в камере запрещенной литературы". Больного Малхасяна увели, однако через десять-одиннадцать дней он не вернулся обратно. Это удручающе подействовало на нас.

Более оптимистично настроенный Мелик-Агамирян сказал:

– Не стоит беспокоиться, Васю из карцера сразу перевели в больницу, а может, вовсе не сажали в карцер, он же был серьезно болен… Вот увидите, через несколько дней он вернется живым-здоровым…

Каким бы утопичным ни было его предположение, все же оно показалось нам реальным, потому что мы рассуждали так, надеясь на человеческое отношение. Однако наш товарищ не появился ни через месяц, ни через два, и пришлось смириться с мыслью, что Малхасян умер.

ОДНООБРАЗНЫЕ ТЮРЕМНЫЕ БУДНИ ТЕМ НЕ МЕНЕЕ не лишены неожиданностей. Спустя несколько месяцев, в конце 1939 года, заключенных вывели в огромный тюремный двор. Здесь прямо на земле кучками сидели сотни заключенных из разных камер. Посередине двора выставили большой стол, разложили на нем стопки невесть откуда взявшихся пузатых папок – наших "дел". За стол встал один из заместителей начальника тюрьмы и громогласно объявил:

– Чьи имена будут зачитаны, пусть подойдут.

Мы вновь обрели свое имя.

И проверка началась.

Через несколько десятков имен мы услышали:

– Малхасян Василий Иванович…

Микаэл Мазманян удивленно и радостно воскликнул:

– Неужели?!

– Ну, что я говорил! – самодовольно шепнул Мелик-Агамирян.

Действительно, от одной из кучек отделился и подошел к столу наш Малхасян. Слава богу, он жив…

После проверки всех заключенных объединили и под особым конвоем перевезли на Соловецкие острова. Перед отправкой начальник стражи сделал предостерегающее объявление:

– Злодеи! Если кто-либо из вас… – и прочее, и прочее.

Когда мы вновь оказались вместе с Малхасяном и поинтересовались, как он прожил в карцере и почему его снова не поместили в нашу камеру, он ответил, что о выпавших ему десятидневных нечеловеческих муках тяжело рассказывать.

– Даже когда сейчас вспоминаю те дни, самому себе становлюсь противен… Через десять дней меня, полуживого, потащили в баню, дали новую одежду. А к вам не вернули, наверное, потому, что я утратил человеческий облик. Скоты, скоты! Как они умудряются уподобить себе порядочных людей! И за что, во имя чего?! – после этого Малхасян никогда больше не заговаривал о своих "десяти днях".

Василий Малхасян принадлежал к мужественным и закаленным людям, которые верили в торжество правды и справедливости, несмотря на испытания, выпавшие на их долю. Он писал бесчисленные прошения в высшие государственные и партийные инстанции, излагал всю правду о своей жизни и деятельности и требовал справедливости. Он проводил "политическую редактуру" наших прошений. Но они, по всей вероятности, и не покидали стен тюремной канцелярии, либо правосудие переселилось на другую планету, адреса которой мы не знали, потому что так и не получили ни одного ответа.

Малхасян все-таки выжил и спустя пятнадцать лет с того дня вернулся в Ереван. Он и сейчас в Ереване, и мы с ним часто видимся. Изредка вспоминаем те мучительные дни. Вспоминаем и по сей день не можем понять, "за что и во имя чего" были наши муки.

К пятидесятилетию Октябрьской революции Василий Малхасян был удостоен высшей награды страны – ордена Ленина. Тут уже понятно, "за что и во имя чего". Однако ни я, ни он не знали, а принимаются ли во внимание наряду с революционными заслугами, отвагой и непоколебимой верой Василия Малхасяна также и его страдания тех лет? Без какого-либо иного прошлого, лишь ради этих мук и мытарств человек, сохранивший веру и чистую совесть, достоин награды.

Малхасян достоин ее вдвойне.

Вагаршак НОРЕНЦ

Перевод Каринэ ХАЛАТОВОЙ