ЗАКАТ ПРОВИНЦИИ

Назвать Астафьевскую улицей - значит погрешить против истины, потому что в нашем городе она обрела также статус и места свидания, и гавани, куда, мерно покачиваясь, заплывают старые лодки. А еще она - картинная галерея, с той лишь разницей, что ее картинки передвижные, прогуливающиеся, и любознательный прохожий за день сможет разглядеть многих представителей наирийской духовной культуры.

УЛИЦА ПОЛЬЗУЕТСЯ И ДУРНОЙ СЛАВОЙ: если кто-либо проявляет неверие или неприятие к какой-нибудь новости или точке зрения, то обычно говорит: "Это байка с Астафьевской улицы". Наконец, можно привести еще одно бесспорное доказательство того, что Астафьевская не улица в обычном смысле слова и обладает уникальными свойствами, которых лишены другие городские улицы. По имеющимся наблюдениям, у тех, кто долгие годы назначал здесь свидания, проводил досуг, заключал пари, да и вообще у любителей и завсегдатаев Астафьевской несколько иная стать, своеобычная походка, какое-то одухотворенное шествие: они склоняют голову набок, плавно поводят талией, глаза у них подернуты поволокой, словом, производят впечатление людей не от мира сего. Один из наших знакомых, врач по профессии, подготовил к печати трактат, в котором доказывает существование особой, по его терминологии, "армянской болезни" и приводит сугубо научное объяснение ее характерного отсутствия у влюбленных этой улицы.

Достаточно прогуляться хотя бы по нескольким улицам нашего города и убедиться, что ни одной из них не свойственна особенная уникальность и неповторимость Астафьевской, которая по недоразумению именуется улицей.

В городе есть улица Куйр (Слепая), которая заканчивается утопающей в садах дорогой; улица Тпагричнери (Печатников), где в основном живут лудильщики; Банная улица, на которой практикуют два зубных врача и где от старой персидской бани сохранился только глубокий куб, куда забрасывают дворовый мусор. А жители одной из улиц своей молчаливостью и угрюмостью похожи на могильщиков и часовщиков, да еще страдают хроническим гриппом. Есть улицы, любопытные своими стенами домов с очень низкими дверными косяками, а также певучими водами. Здесь опускаются ранние густые сумерки в отличие от соседних улиц, где и в ночное время встречаются бодрствующие и веселые жильцы.

Попадались нам и старые улочки, где на каждом шагу что-то непременно привлекало наше праздное внимание. Весь фасад одного дома с плоской кровлей украшен разноцветными кирпичами, в упорядоченной кладке которых таится скрытый смысл; у другого дома сказочный балкон с синими прутьями, и, кажется, сейчас откроется низкая дверца, выйдет девушка с миндалевидными глазами и вновь исчезнет, как во сне. А это вот дом-землянка, у которого сплошные серые стены без окон и дверей - будто опустевший шалаш среди осеннего желтого сада, где больше не видны фрукты и не слышны песни. Но откуда-то из-под земли раздается детский плач, и почва под ногами сотрясается от раскачивающейся деревянной колыбели. Стены расступаются, и мы видим склонившуюся над колыбелью мать, и позабытый напев убаюкивает наше детство. А вон и другая улица - через нее течет узкая мелкая речка. Почти у всех прибрежных домов балконы нависают над водой. Между домами переброшены мостики, которые во время весеннего половодья приподнимаются вверх. Каким сладостным бывает сон прохладной ночью на этих балконах: слух ласкает журчанье реки и шепот дующего с гор ветерка. А если тень персикового дерева падает на балкон, задевая заодно и волны речки, в которых плавают звезды... Если на другом берегу, за глинобитной стеной, уснула девушка, точно лань на опавших листьях в осеннем лесу...

СТУПИШЬ НА ЭТУ УЛИЦУ - очутишься в настоящем городе (это город в городе), где, точно в муравейнике, по бесчисленным запутанным закоулкам и улочкам едва может проехать тележка мороженщика. Угодишь в лабиринт с глинобитными домиками и полусухими чинарами, где кишит целый сонм ремесленников и мелких домовладельцев. Один из здешних домиков будто скособочился под тяжестью радиомачты; на маленькой дверце другого домика присобачили кусок жести с надписью: "Починю примусы", - а его хозяин пристроился в проеме стены-развалюхи. Жители этих улиц самые законопослушные, они чинно и добросовестно выполняют указания милиционера. Когда на центральных улицах только начинают вывешивать праздничные флаги, на домах этого околотка уже развевается целое море флагов. Даже когда молодежь приносит весточку с центральных улиц, что праздник уже закончился, они по-прежнему колышутся на ветру до тех пор, пока не появится дежурный милиционер и не распорядится снять флаги.

На более серьезных и солидных улицах построены каменные дома, а тротуары вымощены плитками. По таким улицам снуют шикарные авто, деревья как будто пострижены все под одну гребенку и не шелохнутся от дуновения ветерка, пока не всколыхнется самое крайнее из них, и тогда шелест по команде переходит от макушки к макушке. По гранитным камням раздается звонкий топот красивых лошадей, внушающих к себе почтительное отношение.

Мы прогулялись по городу - от улицы Печатников до самого берега реки; побывали в лабиринте азиатского околотка, увидели сказочный балкон, добрались и до той улицы с зарешеченными домами и окнами, под которыми слышится задушевная песня девушки, а в проеме двери можно разглядеть прелестный восточный сад, где розы цветут даже тогда, когда в воздухе порхают первые снежинки. Мы заглянули также на улицы, где не растут тополя и по гранитному руслу бесшумно течет вода. Так вот ни одна из этих улиц не является гордостью города и объектом нашего описания. Более того, все они и в самом деле просто улицы - сообщающиеся сосуды, однако ни одна не связана с грезами и сплетнями, разного рода байками и фантазиями, с праздношатающимися прохожими как та, которую мы сейчас распишем, а еще поведаем радостную историю, с которой перекликается трагическая смерть безымянного человека.

СКВОЗЬ УТРЕННИЙ ТУМАН ПРОСВЕЧИВАЮТ ОЧЕРТАНИЯ ДОМОВ, меркнут фонари. Не шелохнется ни один листок, ни одно деревце. Все и вся погружены в глубокий предрассветный сон. Уставшие лошади ложатся на теплую навозную подстилку и вытягивают шеи, значит, солнце не за горами и вот-вот взойдет. Доносящееся с ближайшего болота кваканье лягушек приумножает величие таинственного рождения утренней зари. Луна, словно водяная лилия, освещает океан Вселенной. Медленно гаснут звезды, недаром же говорят: солнце восходит - меркнут звезды.

Над болотом стелется теплый, зыбкий туман. Еще чуть-чуть - и подует свежий ветерок. Зашуршали высокие кроны тополей, а нижние ветви все еще в дремотной полумгле. Наконец освещается и вздрагивает верхняя листва, и дрожь робко передается вниз. Словно деревья сбрасывают с себя темное покрывало и наряжаются в багрянец. Улица все еще спит. Предрассветная прохлада навевает легкую дрему на дежурных милиционеров, черные силуэты которых замирают в забавных позах. Один неподвижно прислонился к телеграфному столбу, будто ему подражал. Другой, точно старый гренадер, оперся о винтовку, третий уставился в ручей, который радостно напевал ему о любви - кому спозаранку придет в голову, что он задумался о своей Шушан. Четвертый похож на памятник - внушительный монумент посреди дороги. Словом, под утро улица напоминает аллею победы с памятниками воинам.

С реки подул влажный ветер, с земли потянуло сыростью. По спуску в конце улицы с поднятой вверх мордой бежала бродячая собака. Она почуяла приятный запах, занесенный с базарной площади дуновением ветра.

Наконец солнце окатило светом уличные деревья, которыми когда-то восхищался знаменитый поэт, имя которого придало нам смелости подробнее, вопреки чувству меры, описать рассвет. А другой поэт, талантливее которого никто еще не воспевал тополя, луну, говорок реки, - в нашем присутствии сказал девушке-смуглянке, похожей на эфиопку:

- Ваши волосы под стать этим тополям, - и он встряхнул дерево, и охапка оранжевых листьев посыпалась на плечи этой разбитной девушки.

Итак, в ветках деревьев вспыхнул свет; вооруженные метлой, лопатами и ведрами, на улицу вышли дворники и приступили к ее уборке. Когда они закончили и ушли восвояси, солнце тут же осыпало Арарат золотистой россыпью. Раздались гудки на фабриках и заводах: одни звонкие и задорные, другие - с хрипотцой, третьи - протяжные, как грустный сегях. Улица всколыхнулась от нахлынувшего шума. Десятки, а затем и сотни горожан в одиночку, парами или дружной компанией вышли из домов, стянулись сюда с других улиц, и Астафьевскую наводнила толпа рабочих.

Кое-кто из пешеходов наспех надевал или застегивал пиджак, другие протирали заспанные глаза, продолжая молча и сосредоточенно шагать. Пожилые ереванцы, тысячу раз проходившие по этой улице, привыкли к одному и тому же темпу, в котором они всегда тютелька в тютельку добираются до места работы. Минут через пять по улице шагают кожевники и столяры, кузнецы, монтеры и кочегары - все представители заводских рабочих. Уже лет тридцать как по Астафьевской проходят одни и те же столяры со своим неизменным коробом и толстым карандашом за ухом. У маляров, как всегда, сапоги в разноцветных брызгах краски и в пятнах от извести и олифы. А вот шествуют и кожевники, древние предки которых, мастера-пергаменщики, служили поэтическому искусству.

К красотам улицы эта трудовая гвардия совершенно равнодушна. Мечтателей на Астафьевской называют "лодырями". Разгневанный на ученика мастер, отчитывая его, говорит: "Тебе самое место на Астафьевской болтаться..." Спешащим на работу работягам не по нутру протяженность улицы. После трудового дня особенно люди в летах бывают очень недовольны, что она такая длинная: "Идешь-идешь, а ни конца, ни края...", "Когда ж мы от нее избавимся?", "Эх, кабы оторвать ноги от земли и мигом туда и обратно...". И реплики эти адресуются той самой улице, которая терпеливо всех выслушивает, которая чище остальных улиц, у которой тротуары добротные, а подъем - точно гладкое серебряное блюдо. Да еще и "передвижные картинки" бесцеремонно топчут по ней увесистыми башмаками, а она глотает собственную пыль, чтобы облегчить участь пешеходов.

ЛЮДСКОЙ ПОТОК РЕДЕЕТ, И ТОЛЬКО ИЗДАЛИ, от кожевенного завода доносится тяжелый топот сапог красильщиков - они еще не добрались до работы. Над улицей колышется дымчатый шлейф пыли. То тут, то там появляются одинокие прохожие. Кто-то спешит, у кого-то неторопливый, степенный шаг. Суетливая походка у опаздывающих рабочих, медленной поступью движется авангард служащих, под мышкой у них амбарная книга, счеты или кипа бумаг. Они держат путь к своему учреждению, где надо доделать незаполненный баланс, либо зарегистрировать какие-то документы, или же просто так - несколько минут посидеть в кресле начальства и помечтать бог весть о каких перспективах.

Они - авангард, а вся гвардия все еще попивает чай, то и дело поглядывая на часы. Спустя еще несколько минут улицу оживляют делопроизводители, машинистки, бухгалтеры, статистики, счетоводы, секретарши, заведующие небольшими отделами, и среди них можно разглядеть, как скворца в воробьиной стайке, начальников организаций. Ни собранность, ни вдумчивая серьезность предыдущей гвардии не свойственны этому контингенту. Разве что походка главбухов внушает силу и уверенность. А мелкие счетоводы, те, что имеют дело лишь с четырьмя арифметическими действиями, идут так, словно в школу собрались. Машинистки, конечно же, особый класс... Одни на улице довершают свой марафет, а кое-кто может прямо под носом у главбуха натягивать чулки, эдак выгибая ножку (да какую ножку - просто ятаган дугой!). Попадаются среди них и такие, кто, не дойдя еще до своего рабочего места, умудряется по дороге ловко собрать сведения о ночных происшествиях, да еще чуточку посплетничать, похихикать и позлословить. "Барышни с Астафьевской" - это они и есть, от которых по улице распространяется целый букет духов, ленточкой-невидимкой зависающий в воздухе, в то время когда их изящные пальчики уже бегают по клавишам "Ундевуда".

В эти утренние часы на улице можно услышать смех с самым разным тембром - от сытого ржания главбуха до хихиканья невпопад мелкого счетовода. Но все это вместе взятое - жалкая пародия перед гомоном бурлящих на улице разговоров. Встречаются снабженцы из Наркомснаба и Плодоовощцентра, после короткого "здрасте" между ними завязывается спор о неверном номере в бумаге, отсутствии сопроводительного письма, "задержке ответа на наш запрос", да мало ли еще о каких одним им ведомых казусах. Чуть поодаль сцепились Василий Петрович и экспедитор управления ассенизации. Василий Петрович грозится "Бюро жалоб" и вышестоящими инстанциями, если управление ассенизации не уплатит за доски. А снабженец все повторяет: "Как только откроем кредит, так сразу, Василий Петрович, сразу, в тот же день..." А работник госархива смакует со своим визави приснившийся сон и вместе с тем тащит его за рукав, чтобы прочитать на доске объявлений только что вывешенное извещение о смерти. Уйма подобных примеров подтвердит, что по Астафьевской улице в этот час проходят не только машинистки-кокетки или мелкие счетоводы - отнюдь. В толпе встречаются и высокие государственные умы, башковитые мужи, которые способны руководить целой губернией, а не только сберкассой. Велика и численность деловых людей, которые, пока мы лясы точим, уже приступили к своим обязанностям.

Отхлынула и эта волна прохожих, и пробило десять часов. Астафьевская вновь обезлюдела. Солнце взошло довольно высоко и держит путь к тому холодному облаку, которое заблудилось в небесной синеве. На тротуары склонились тени деревьев, и под ними степенно проходят члены коллегии, которые ранним утром в своих квартирах успели уже завести механизм многих важных дел. Быстроногие курьеры стремглав бегут к учреждениям, почтамту, банкам, разнося телеграммы, письма, важную документацию. Но вот приходит время, когда член коллегии прослушал отчет двух отделов, когда пенсионер расположился на скамейке в "аллее вздохов", когда в школах рассеивается внимание учеников и они берутся разрисовывать парты - словом, тот час, когда сверкает чистое зеркало улицы, и в тени газетного киоска прикорнул уставший носильщик; тот час, когда восемь-девять красавиц города со своими детишками или в одиночку выходят продемонстрировать солнцу свои наряды, лица, походку, самих себя.

В этот самый час Астафьевская - это горное озеро, и в нем плещутся стройные дамы. Так что даже солнце ревнует их к улице. А какое благоухание, какой мускатный аромат витает вокруг них!.. Вот, к примеру, проходит женщина, у которой самые красивые ножки в городе; она выступает, словно пава, казалось бы, избегая касаться земли. У другой - длинные черные ресницы, глаза из-под которых смотрят, точно звезды со дна темного колодца. А у голубоглазых женщин такой ясный взгляд, что в нем отражается красочная рябь одежды, будто на глади горного озера колышется лес. А какие нежные обнаженные руки... Какое разнообразие форм, движений - и во всем столько изящества, столько грации...

Давайте лучше на этом завершим наши наблюдения...

ПОСЛЕДУЮЩИЕ ЧАСЫ - ДО ТРЕХ-ЧЕТЫРЕХ - неинтересны, да и в три-четыре часа тоже нет ничего примечательного, потому что уставшие трудовые гвардии спешат домой пообедать и отдохнуть. Они шагают быстро и не обращают внимания на уличную суету, не ведут громких разговоров о служебных и житейских делах. Если машинистка чуточку задерживается перед витриной, заглядевшись на дамские шляпки, то ее грустная поза совершенно лишена привлекательности. Бывает, слышатся сетования, мол, какое пекло, но к улице это не относится, потому что жара ниспослана солнцем. Жалобщики не замечают, что именно в это время уличные деревья помахивают-кивают ветками, обдавая прохладой уставшие тела служащего народа.

Тени вытягиваются, и солнце уходит на покой. Улица потихоньку оживает. Из домов выходят те, кого утомил послеполуденный сон, и те, кто так дожидался рождения удлиняющихся теней. Начинается настоящая жизнь Астафьевской улицы, она обретает свое величие, передает свою роль улицы месту прогулок, свиданий, грез - словом, она превращается в отчий дом, в котором снуют кузины и кузены, тетушки и дядюшки, сваты и дедушки. Молодежь оказывается самой непоседливой.

Со стороны реки Гетар торопливо шагает юноша, гладко причесанный, в начищенных до блеска туфлях, с букетом цветов. Он никого и ничего не замечает, ему нипочем уличное движение. Астафьевская для него - безлюдный сквер, в котором деревья растут для создания тени и воздыханий, и в этой тиши его дожидается юная девушка, ее безобидно воркующий голосок... Дальше - больше: зажигаются фонари, и тогда на Астафьевской можно увидеть и другие парочки, которые и не думают уединяться, они так отрешены от многолюдных тротуаров, так заворожены своей любовью, что она чудится им всполохами утренней зари. Они держатся друг от друга на некотором расстоянии, девушка протягивает нежную руку сорвать листок с дерева, а юноша, обхватив ствол того же дерева, продолжает любовную болтовню. В сгущающихся вечерних сумерках тоже вырисовываются неподвижные силуэты влюбленных, охваченных неистребимым огнем.

Если бы тополя и камни обрели речь, то нашего слуха коснулись бы чудные истории, гораздо интереснее, чем сказки тысячи и одной ночи. А если бы каждая парочка увековечила свое пребывание здесь забрасыванием камушков, то образовалась бы не одна пирамида с Вавилонскую башню и тогда северо-восточный ветер не осмелился бы заносить пыль в наш город. И вправду, удивительная улица - Астафьевская...

КАКИМИ БЫ ДИВНЫМИ НИ БЫЛИ ОПИСЫВАЕМЫЕ ЧАСЫ на Астафьевской, тем не менее они не могут настолько пленить наше перо и заставить забыть о некоем существе - будем называть его просто Безымянный, поскольку ничего особенного не дадут ни его имя и фамилия, ни внешность, ни пусть даже краткий рассказ о его жизни.

Так вот пробил и тот час, когда на улице (не считая спешащих домой прохожих) остались ее верные поклонники. Это несколько влюбленных парочек, которые не в силах друг с другом расстаться, а также представители интеллигенции, которые фланируют по улице и без конца спорят, бог знает, о каких вечных проблемах, и еще те, кто постоянно о чем-то ноет да жалуется; наконец, те, кто дал волю раскованным эмоциям и, прогуливаясь вдоль Астафьевской, радуется, что с неба им улыбаются отечественные звезды, под ногами стелется их древняя земля, из ее глубин бьет вода и рассказывает о минувших днях.

С наступлением ночи в азиатском лабиринте, который, как уже было сказано, город в городе, где кишат мелкие домовладельцы, на одну из глухих улочек выходит щуплый человек - Безымянный. Встав перед тремя тополями, он смотрит себе под ноги, то есть на улицу, где мельтешат блики света, и прислушивается к шуму воды. Приподняв воротник легкого пальто, он направляется вверх по тротуару. В конце улицы внезапно куда-то надолго исчезает, а затем появляется на взгорье, где, усевшись, любуется огнями города и далекими очертаниями гор.

В темноте выделяется снежная макушка Арарата. Подножие тонет в ночной мгле, и белая верхушка горы кажется обнаженной, вздрагивающей на горизонте, словно облако-великан. Перед взором Безымянного маячат белоснежная вершина и огни города, которые, отдаляясь, сливаются в безбрежное зыбкое море. Он пренебрежительно отводит взгляд от огней к горной вершине. А потом вглядывается в прямую, как стрела, Астафьевскую и смежает веки.

Где он витает? Как выглядит улица в его мечтах?

Безымянный перекрыл бы все подходы к городу глиняными стенами, оставил бы только одну дверцу для въезда телеги. Он сровнял бы с землей все каменные дома и на их месте построил бы глинобитные лачуги с чердаками, чтобы лунной ночью их обитатели поднимались на кровлю и светлые отблески месяца отражались бы в деревянных колыбелях. А еще он перерезал бы все провода и велел бы людям жечь зимой керосин, а остальное время проводить на солнце и ложиться спать с наступлением сумерек. Просыпались бы на утренней зорьке, возделывали сады и огороды, сеяли лук и чеснок, да золотое зерно, а в давильнях выжимали бы ногами виноград. Ему хотелось видеть скромных девушек в платках, с серебряной махча, длинными косами, в кончики которых вплетены бусинки. Девушки принесли бы из давильни вино в кувшинах, марэ из погребка достала бы белый лаваш, масло, сыр, и он бы пристроился на кровле: внизу журчала бы речка, над головой простиралось пронзительно голубое небо. И с Высокой горы исходило бы сиянье. Такой навеки вечные осталась бы улица, огороженная, подобно крепости, глубоким валом от посторонних глаз, над ней вился бы синий дымок, сквозь который Безымянный с восторгом любовался бы Араратом. Пусть во всем мире господствовало бы железо и только здесь сохранилось бы царство глины, камня, дерева... Ни один звук не долетел бы сюда, не раздавался бы инородный шум - ничего не возмущало бы безмятежный покой.

Непорочной осталась бы провинция... - вот о чем он грезил.

БЕЗЫМЯННЫЙ ВСЛУШИВАЛСЯ В ГОЛОСА, с порывами ветра доносящиеся с гор. Он по запахам в воздухе чутко улавливал, что уже распустились фиалки, что утки поднялись вверх по течению к горным лужайкам, что колосья наливаются молочным соком, а раз ноздри будоражит теплый аромат снопов, значит, молотят зерно и яблоки налились румянцем.

Пристраивался Безымянный на взгорье и грезил о какой-то сказочной стране с необъятными горами и холмами, глубокими ущельями. Белые волы с высоким хребтом тащат за собой плуг, тучный чернозем ложится пластами; пахарь и сеятель затягивают песню; вскоре к ним в поле приходят девушки с едой, и, пока труженики полдничают, они собирают дикую мяту, волы пощипывают травку. Заходит солнце, уставшие за день труженики и волы возвращаются домой; над лачугами взвивается дым очагов, слышится веселый лай собак.

Села, где царит идиллия, деревья, рождающие песню, воды, орошающие нивы и сады, собаки, что лают на луну, марэ, выпекающие хлеб, шерстобиты, коротающие зимние вечера за рассказами небылиц в своих ода... - таков был воображаемый мир Безымянного.

Каждую ночь он отправлялся в эту страну. Вот он принялся за поливку сада. Выпал снег, и он высматривает на снегу звериный след. Пошел дождь, и теплый пар поднимается со спины лошадей, которые, прижавшись друг к дружке, дремлют. Шушукается лес - до самого утра в его глубине горит костер пастухов.

Порой припозднившиеся горожане слышали на улице полночную грустную мелодию. Одни думали, что это слепой играет на свирели, другим мерещился одинокий извозчик, который по дороге в село, покачивался на облучке и напевал неприхотливый мотив, а кое-кому даже казалось, что это отдаленная песня звезд. Однако доподлинно известно, что пел тот самый щуплый человек в поношенном старомодном пальто.

Как плач, как кручина, как тоска звучала жалостливая песня Безымянного, и он был счастлив, что его слушали горный ветер, воды, тополя, снежная вершина - эта граница его сказочной страны. Щуплый человек спускался с взгорья на улицу и, восхищенный ее покоем, журчанием воды и шепотом деревьев, медленно прогуливался, не замечая прохожих. Он добирался до тех трех тополей и внезапно исчезал в тесном лабиринте улочек, словно дух-невидимка или черный жук, зарывающийся в землю.

ГВАРДИЯ ТРУДЯЩИХСЯ, СПЕШАЩАЯ РАННИМ УТРОМ НА РАБОТУ и сетующая на долгий путь, в один прекрасный день повернулась лицом к этой улице. В историю города вписалось незабываемое событие. Толпа, вооруженная кирками и лопатами, ринулась в атаку. Землю перерыли, и те ее слои, что ни разу не видели солнца, стали лосниться в его лучах. Тротуары покрылись траншеями и ямами, выросли кучки песка и щебня, что положило конец романтическим гуляньям влюбленных по улице. Она теперь походила на котел, в котором кипела работа, и кто радовался этому нелегкому труду, жили ради успеха дела, боролись за победу. К городу и его улицам уверенным шагом, метр за метром подступали стальные рельсы. Чем дальше вверх, к городу, разрастались и поднимались траншеи и земляные насыпи, тем большая радость охватывала горожан.

Наконец наступил день, когда по Астафьевской проехал первый трамвай. Было всеобщее ликованье, возгласы свободы. Казалось, к ереванцам на бронепоезде прибыло спасение от многовекового рабства.

Улица преобразилась. Накренилось желтое солнце провинции. Разверзлась бездна, которая поглотила единственную и неповторимую в Ереване Астафьевскую улицу.

Однажды ночью Безымянный человек, поклонник улицы, выбрался из тесного лабиринта улочек, где в каждом доме, в каждом подвале говорили об этой победе. Он вышел к трем тополям. Они стояли как ни в чем не бывало и, когда промчался утопающий в свете трамвай, он инстинктивно прижался к деревьям. А потом торопливо поднялся к взгорью.

Отсюда рельсы устремлялись вниз, тянулись вдоль всей улицы. Где-то вдали они скрещивались с другими рельсами, путешествуя в разных мирах. Безымянный прислонился к валуну, его взгляд блуждал по долине и по снежной макушке. Она была такой же, что и каждую ночь. Ему захотелось глиняной стеной обнести все ходы и выходы, чтобы ни один звук не просочился к его улице. И Безымянной пустился в путь к той самой сказочной стране...

Вдруг ему померещилось, что внизу по иссиня стальным рельсам с молниеносной скоростью мчится залитый светом огромный дом. Он движется с шумом и звоном, он намеревается взобраться на взгорье и его тоже отобрать у Безымянного. Это виденье сменилось новым: по рельсам на него надвигается чудовищный гроб, от которого не было спасения; вот зазвенели колокола, и перед щуплым человеком поднялась крышка гроба.

Тень Безымянного вмиг сгинула.

Позже, совершенно случайно, на валуне нашли прильнувшее к нему пальто, рядом - пару башмаков и старомодную шляпу. Они были разложены так, будто под ними спрятался человек: под шляпой - голова, в пальто - туловище, в обуви - ноги. На самом деле там было пусто, будто человек чудом вылез из одежды и испарился. Точно так же выбирается из своей старой кожи змея.

Однако ходят слухи, что какой-то щуплый человек, в другой одежде, по вечерам, когда стихает городской шум, дожидается в конце улицы Абовяна трамвая. Он садится в вагон и смотрит в окно. Трамвай выезжает за черту города, и когда появляется макушка той Высокой горы, у пассажира возникают признаки беспокойства. Он просит вагоновожатого ехать быстрее, весь дрожит от радости и не сомневается, что сейчас поднимется на вершину горы, откуда увидит страну своей мечты.

1932 г.

Перевела Каринэ ХАЛАТОВА

Сегях – восточная классическая мелодия.

Махча – украшение на лбу у женщин.

Марэ – мать; обращение к женщине.

Ода – помещение в сельском доме, смежное с хлевом.

Астафьевская была переименована в улицу Абовяна в 1921 году наряду с еще более чем 50 другими улицами.