"ТО ПЯТОЕ ВРЕМЯ ГОДА..."

Когда физики впадают в лирику, когда ученые берутся за поэзию и прозу, для них возникает новое пространство, поле приложения творческих сил, такое же увлекательное и заманчивое, полное взлетов и неудач. В Москве прошлым летом вышел сборник произведений поэтов и прозаиков литературного объединения Центрального дома ученых Российской академии наук. Альманах, третий по счету, под названием, указанным в заголовке, посвящен любви.

О "ПЯТОМ ВРЕМЕНИ ГОДА" ПИШУТ техники, физики, химики, математики, электронщики. Пишут педагоги, художники, врачи, переводчики. У одних за плечами не один изданный сборник, у других успехи поскромнее. Но как бы то ни было, потребность колдовать над словом параллельно основной профессии не дает покоя и выплескивается порой весьма профессиональным образом.

Химик Инга ГЛАНЦЕВА винится:
Прости, мой дорогой,
Что я тебе досталась.
Прости, о милый мой,
Прости мне эту малость.
Когда бы ты другой
Принес мученья,
Сгорела б я, друг мой,
От огорченья.

Галина КОЛОБОВА, инженер и поэт, начинает стих с признания:
Я ребенка хочу, да, ребенка.
А замужество, словно иголка
В стоге сена, ищи - не найдешь
Свое счастье. А вдруг пропадешь...
И завершает, балансируя на грани бравады и отчаяния:
Но об этом я думать не буду.
Я ребенка рожу и забуду
В суете одинаковых дней
О знакомой персоне твоей.
Но однажды, когда станет туго,
Мы, наверное, вспомним друг друга,
И тогда я с тоски закричу:
Ты возьми меня. Замуж хочу!
Без конца.

Руководитель ЛИТО Центрального дома ученых, автор 26 поэтических книг Людмила КОЛОДЯЖНАЯ раскрывает в цикле стихов новые грани "пятого времени", но все равно:
Любовь не входит в биографию... Об этом
ты узнаешь в конце концов к излету дней,
и к этой тайне тянутся поэты,
но суть любви не кажется ясней.

"Толстокожий" сильный пол скромнее, но тоже представлен в сборнике (11 из 33 авторов). И здесь хотелось бы выделить нашего соотечественника Вигена ОГАНЯНА, инженера, полковника, кандидата технических наук, автора множества статей, в том числе и в "ГА".

Этот рассказ не вошел в сборник, но, право, свидетельствует, что мужчины отнюдь не "толстокожи" и бережно хранят в памяти то, чего нельзя забыть.
А.ТОВМАСЯН

Виген ОГАНЯН

ПРОЩАНИЕ СО СЛАВЯНКОЙ

Яркий свет настольной лампы вернул меня к конспекту. Это вошел однокашник, возбужденный, раскрасневшийся. Значит, уже поздний вечер, с площадки ушли волейболисты. Лампа отвлекла меня от просвета между крышами общежитий с кусочком неба, прижатым кронами акаций в дальний угол.

Я проворно уставился в давно раскрытую страницу, иронично замигавшую формулами. А вошедший, что-то сказав, заглянул мне через плечо в тетрадь, с пониманием кивнул и, взяв полотенце, вышел, смешно балансируя на цыпочках.

Мне стало жаль вспугнутых видений: они вылетели в окно, зажмурившееся от слепящей вспышки лампы и сразу почерневшее. Поворот выключателя снова вернул в темноту - кровати, тумбочки, книжные полки; зато ожило окно, зашевелились, перешептываясь, обиженно притихшие было акации, а потемневший угол неба замигал двумя робкими звездочками. Но видения не вернулись...

Это были Он и Она. Он что-то говорил Ей, а Она улыбалась. Не только лицом, а всей сущностью: будто я видел овеществленную улыбку. Он познакомил нас вчера, но я видел Ее и раньше. Ее невозможно было не заметить, и хотелось смотреть, не отрывая удивленного южного взгляда от ее глаз, зелеными угольками мерцающих в пепельном дыму волос. Наверное, художник, создавая аллегорию Радости, изобразил бы Ее, даже если никогда с Ней прежде не встречался.

Незаметно для себя я выбирал комнаты в библиотеках, время и путь следования в институт, даже место в столовой так, чтобы видеть Ее. Но я мог бы всего этого не делать, потому что видел Ее и с закрытыми глазами. Каждую ночь веки, опускаясь перед сном, заслоняли весь мир, но не Ее. И я говорил с Ней и с улыбкой засыпал. С каким нетерпением я ждал окончания дня, как колотилось о ребра сердце, предвкушавшее желанную встречу. Но только воображаемую: увы, Он Ее встретил раньше меня.

Мы с ним были соотечественниками, приехавшими в Москву с честолюбивыми мечтами о славе. Но слава была далека, а славянки - близко, и требовалась большая сила воли, чтобы не забыть про учебу. Наши юные души заметались, как стрелки компаса в магнитную бурю, а соблазны мегаполиса заглушали временами вспоминавшееся родительское напутствие: "Берегись, сынок, северных сирен, иначе, как зачарованный Одиссей, забудешь дорогу к дому и оборвется на тебе тысячелетиями вьющаяся нить"...

Москва не только слезам не верила: чувствуя ответственность за авторитет народа, о котором могли судить по его студентам, мы должны были оправдать свои золотые медали. Я перестарался, досрочно сдав экзамены за первый семестр на одни пятерки.

Он, не хуже меня постигавший суть сложнейших дисциплин, но плохо владевший русским языком, сдал первую сессию с "хвостами". После второй неудачной сессии Его отчислили, и Он должен был вернуться домой. Ай, как не хотелось Ему говорить Ей об этом!
Оставшиеся до расставания дни мы вечерами прогуливались под окнами общежития, вполголоса напевая модные в те годы неаполитанские песни. В один из таких вечеров я издали увидел Ее в окне второго этажа. Он сказал, что днем состоялся трудный разговор и Ей известно, что осенью Он не вернется. Когда мы поравнялись с Ее окном, там никого не оказалось. И после этого каждый день в одно и то же время мы видели Ее, удаляющуюся при нашем приближении. И только накануне Его отъезда Она не ушла, а уронила голову на руки, скрывшиеся под плакучей ивою волос.

Говорят, мужчины любят глазами. Наверное, это и потому, что женщина может говорить, не проронив ни слова, одним своим присутствием, действительным или воображаемым...

Он уехал, запретив Ей провожать себя, а я прекратил обычные прогулки. Теперь смотрел я не в ее окно, а из окна, своего, в бескрайний мир, на время заслоненный ее легкой тенью. И снова услышал крики на спортплощадке, увидел пар над институтской электростанцией, почувствовал запах хлебозавода, до головокружения вкусный аромат свежего хлеба, смягчающий послевоенный голод по деликатесам и, может быть, скрытую тоску по неутоленной материнской ласке, по родительскому дому, впервые оставленному на целый год...

А вот и знакомые две звездочки. Знают ли они, что я смотрю на них? Я достал из футляра трубу - не подзорную, а ту, на которой некогда играл в духовом оркестре Дворца пионеров. Когда мы в белых рубашках, красных галстуках, парадным маршем рассекали восторженную толпу мальчишек-сверстников на светлых улицах, запруженных людьми, цветами и улыбками... Но здесь я был один.
Подняв раструб к звездам, я обратился к ним. Медь, привыкшая к бравурным звукам праздничных улиц, скрипичной нежностью запела "Вечернюю серенаду". И остановился топот шагов в коридоре, затих ветер за окном, перестали мигать звезды; прислушались акации, вдруг запахнувшие... хлебом.

Отстав от группы, решившей отметить в клубе успешное завершение сессии, я побрел в сторону ее общежития. Меня не остановили крупные дождевые капли, неожиданно сорвавшиеся с безоблачного неба. Пока дошел до ее корпуса, капли зачастили, и осторожные пешеходы поспешили к ближайшим подъездам. Я же стал прохаживаться по знакомой дорожке под окнами. Дождевая дробь переросла в гулкий рокот, временами перекрываемый мощными раскатами грома. Еще слышались крики людей, бегущих к укрытиям с приподнятыми воротниками, в прилипшей одежде.

Вспышки молний освещали заплаканные окна шестиэтажного корпуса и пригнувшиеся под ветром деревья в сквере. Сквозь залепившие глаза мокрые волосы я увидел Ее. Будто пытаясь воспарить к окну, я потянулся к Ней. Не найдя слов, остановился с протянутыми руками, а Она засмеялась с ласковым удивлением и крикнула: "Вы же простудитесь, промокли насквозь!"

Ее голос будто разрушил плотину, сдерживавшую во мне поток слов, вырвавшихся навстречу дождевым струям. Непонятных, бессвязных слов, неподвластных моей воле. Будто это говорил кто-то другой, а не я, ставший игрушкой в вихрях весенней грозы. Не понимала меня и Она. Может быть, я перешел на родной язык?

Дождь хлестал мне по лицу, заливая глаза, и струи с такой силой били по асфальту, что я не видел в брызгах своих ног. Небо не просто гремело, а разрывалось с треском, и молнии так часто играли, что я видел Ее в непрерывном феерическом сиянии...
Что-то, легко стукнувшись в грудь, упало на тротуар. Я, нагнувшись, поднял букетик каких-то малиновых цветочков, а когда поднялся, Ее уже не было в окне... Гроза, ворча, уходила, подгоняемая ночью, то тут, то там гасящей свет в спектре окон с разноцветными абажурами.

Завтра Она уезжала на летние каникулы. Я узнал у кого-то время и номер поезда и с большим букетом цветов подкараулил Ее на перроне. Как только Она вошла в вагон, я влетел в соседний, намереваясь оставить в ее купе анонимный букет, в ответ на подаренный мне накануне.

Когда поезд набрал скорость, проводница, узнав, что я без билета, молча указала на дверь соседнего вагона и закрыла за мной свою на ключ. Я оказался в ее вагоне, но оттуда меня вернули назад точно таким же образом, и я очутился между двумя закрытыми дверями на ритмично вздрагивающих щитках, соединяющих соседние вагоны. В будке, похожей на телефонную, места еле хватило на меня с букетом. Вдруг через окно моей камеры я увидел Ее. Она вошла в тамбур с полотенцем и мыльницей в руках. Я опустил букет, и наши глаза встретились. Не знаю, что сказали ей мои. А ее глаза будто прошептали, что я забыл своего товарища, которого Она еще помнит. Испуг, растерянность, обида исказили ее красивое лицо, и Она ушла, не зная, что оставляет меня в западне.

Потом что-то кричал мне начальник поезда, чем-то грозила железнодорожная милиция. Часа через два поезд остановился в местечке Барыбино, и я спрыгнул на насыпь. Не помню, куда дел букет, как отошел поезд. Узнав, что в сторону Москвы первый поезд будет к четырем часам утра, я сел на пустую скамейку под тусклым фонарем в центре освещаемой им сферы. За ее пределами еле угадывались контуры станции и фигура спящего на соседней скамейке мужчины; необычная тишина изредка нарушалась какими-то шорохами. За рельсами темнела груда шпал, на фоне которых мелькали голубые светлячки. Кто-то невидимый тихо, но внятно заиграл вдалеке на гитаре...
В ту ночь я попрощался с юностью. Она уехала? Обернулась утренней росой? Развеялась в ночи с гитарным звоном? Отцвела, как светлячки, с восходом солнца?.. Она возмужала, передав эстафету молодости.

С тех пор я не видел Ее, не смотрел на кусочек неба в просвете крыш с двумя далекими звездочками, вскоре легшими на мои лейтенантские погоны. Лишь изредка как предвестие радости возникает тот особый вкусный запах свежего хлеба, и сердце виновато сознается, что, не уведомив меня, в кого-то влюбилось.