"КАКОЕ ИМЯ СОЧИНИТЬ СЕБЕ?"

К 450-летию Уильяма Шекспира

Более четырех сотен лет живет легенда о том, что пайщик и в общем-то бесталанный актер театра "Глобус" некто Уильям Шекспир любил играть в "своих" пьесах роли Призрака в "Гамлете" и старика Адама в комедии "Как вам это понравится". Что и говорить, красивая легенда. Будь все это правда, можно было бы позавидовать зрителям той далекой ренессансной поры, которые видели устремленные на них страдальческие глаза великого драматурга (забрало-то у Призрака поднято) и слышали его неповторимый голос, эту непередаваемую интонацию - "Убийство из убийств".

Увы, всего этого не было и быть не могло. То есть пайщик, возможно, кое-какие роли слабо и исполнял, но он не был тем великим драматургом, которого вот уже 450 лет ошибочно и слепо именуют Шекспиром. Пайщиком, ростовщиком, дававшим деньги под проценты, а потом судившимся, вызволяя свои ссуды, скупавшим каменные дома и многочисленные земельные участки, завещавшим своей жене "вторую из лучших кроватей" и вообще оставившим завещание вполне в духе бизнесмена, не умевшим даже правильно написать своего имени (то ли Шекспир, то ли Шакспер, то ли Шекспер), - он, безусловно, был. И вы хотите сказать, что таков был величайший поэт всех времен? Человек, которому был присущ интерес к развитой моральной личности, к аристократическому достоинству, к высокородности, поэт главной этической темы с симпатией к гордости старого феодального духа высшего слоя общества, с антипатией к переменчивой черни - легкой добыче любого демагога ("Изменчива и ненадежна чернь"), певец жизни высшего порядка, непримиримый к порокам, с острым ощущением трагизма бытия? Опомнитесь!

Пора бы уже человечеству не сворачивать ни в какой Стратфорд-на-Эйвоне, а только и только в замки знати. Пора бы уже человечеству научиться зрелости у зрелой мысли великого поэта. Ну не может ростовщик и любитель финансовых операций, усердный посетитель судов быть ревнителем общественного блага, а также обладать историческим самосознанием, аналога которому не сыскать даже в царских дворцах. Особенно потрясает меня то, что как раз тогда, когда великий поэт взошел на свою вершину ("Король Лир"), пайщик продавал солод и судился, выторговывая ничтожную сумму в один фунт и несколько шиллингов. То есть спорил, оскорбляя своего оппонента (вы знакомы с атмосферой судов?), а, придя домой, продолжал писать "Лира". Кстати, каким скупердяем надо быть, чтобы судиться из-за одного фунта.

Высокий творческий дух, который слезно любил Англию ("О бедный край, больной от войн гражданских!"), сказавший об острове Британии самые прекрасные слова из всех, какие поэты обращали к своим отечествам, - "Алмаз в оправе серебристой моря", скорбевший, что "эта драгоценная земля, земля великих душ сдана в аренду, как поместье", - вы хотите сказать, что подобные высокие государственные интересы присущи мелким стяжателям и корыстолюбцам, всю жизнь таскавшимся по судам? Увольте! Существует психология творчества. Ведь если положиться на версию пайщика, получится, что, создавая "Гамлета" ("Гамлета"!), он как раз в это время купил самый большой каменный дом и несколько земельных участков в своем родном Стратфорде, то есть по-своему решил знаменитый вопрос "Быть или не быть?" Быть и обогащаться, сказал пайщик. Браво!

Я ВОВСЕ НЕ ХОЧУ СКАЗАТЬ, ЧТО ТАЛАНТ РОЖДАЕТСЯ ТОЛЬКО ВО ДВОРЦАХ, А НЕ В ХИЖИНАХ. Просто именно эта хижина не та, то есть персоналия пайщика не та. Истинный автор великих трагедий был идеалистом, а не приземленным прагматиком. Когда пишешь "Какое имя сочинить себе?", следует все-таки подыскивать более подходящую кандидатуру, которая потом не обрушит всю мистификацию. Так что Стратфорд очень симпатичное местечко с прелестными окрестностями, но при чем здесь божественное явление величайшего на земле поэта? Он никогда не рождался в комнате с низким потолком в доме по улице Генлен, и отцом его не был мясник, имевший склонность к сутяжничеству, каковую склонность передал и своему сыну Уильяму. Для творца "Гамлета" это, конечно, могли бы быть бесценные свидетельства духовного роста... Однако удушенный туризмом, а главное, огромными туристическими деньгами, Стратфорд никогда не согласится выпустить из рук версию "пайщика Шекспира".

Но хватит. Делает ли нам честь то, что мы, хорошо все понимая, до сих пор спотыкаемся о какого-то Шакспера? Перейдем к истинному автору всего того неслыханного, которого мы все еще зовем Шекспиром. Считается, что пайщик подходит, потому что он хорошо знал законы сцены. Но, простите, а с тем, что гению по плечу все, вы никогда не сталкивались? Да две недели хватит, чтобы ухватить все эти законы. Тоже мне бином Ньютона! Его живому глубокому уму, полному не книжного, а жизненного знания, нетрудно было постичь увеличительное стекло театра. Какие возможности донесения того, что родилось в душе одного, плеснулось на бумагу, а потом было прочитано и точно воспроизведено в гибких модуляциях голоса! О тишина сотен дыханий и сотен устремленных на сцену глаз, жадно ловящих ворожбу прекрасной речи! Вот демиургический жест руки, вот внезапно вспыхнувший зрачок актера, вот кошачья поступь коварства, подошедшего к самому краю рампы, то есть почти вплотную подступившегося к душе. Актерская осанка, владение телом, все эти плащи, шпаги, широкополые шляпы, радужные и пестрые одеяния шутов. Словом, атмосфера праздника. Цветы, венки, рукоплескания. И пусть цветы вянут, венки превращаются в груду хлама, но голос человека, того, кому есть что сказать (голос есть проекция нутра человека), а также лицо, мимика, глаза воздействуют так, что остаются жить. Все, что томит, остается жить. Все, что слишком прекрасно, всегда остается жить. То, что взволновало одно поколение, взволнует и все последующие. "В театре бывают минуты..." Экстатические минуты.

Будь трагедии "Шекспира" прозаичны и сухи, как почти вся драматургия мира, мы сосали бы конфетку, шумно разворачивая ее трескучую обертку и поверхностно следя за действием на сцене. Но мы захвачены, мы попались: конфетка остается не развернутой, мы забыли обо всем на свете, потому что нам открыли глаза на нас самих наиболее гениальными словами из всех рожденных человеческой душой. Нам надорвали сердце правдой, взорвали уют нашего внутреннего существования такими нелицеприятными словами, мы прилипли к бархатному креслу, как к плахе. Поэт пришел по наши души. Он вывел нас на свет последней правды. Россыпи его блистательной, затягивающей в свою воронку речи повергли нас в ступор. Наши уши облепила красота, идеал изумил нас, еще секунду назад твердо знавших, что такого на земле не бывает. Уже опустился занавес, но мы забыли о рукоплесканиях, притихшие, оцепеневшие, очищенные высоким светом.

ВООБЩЕ-ТО МНЕ КАЖЕТСЯ, АКТЕРЫ ДОЛЖНЫ НЕ ОЧЕНЬ ЛЮБИТЬ ШЕКСПИРА: он превращает зрителей в сомнамбул, отменяет такую пошлость, как крики "браво!" и овации (а актеры живут ради этого), он затормаживает восторг театральных фанатов, он вообще поселяет в зале совсем не легковесную атмосферу, тем самым комкая праздник представления. Он лишает театр его главной личины - ничтожества. ("Дерзнул вам показать с подмостков жалких такой предмет высокий".) Актеров шумно отблагодарить за игру. Оглушенному залу не до суетности, не до привычной льстивой обыденности, не до улыбок и хлопков. Но погруженные в себя зрители, нужны ли они тщеславным актерам? Кто побежит к рампе с букетом, когда кровоточит душа? Зрители ведь не лицедеи, привыкшие к смене масок. Тут не до восторженной беготни с цветами. Впечатления, которые обрушились на зрителей, они предпочитают переваривать в молчании. Но нужно ли это актерам?

Конечно, Шекспир - это лучшая часть мирового репертуара, без него репертуар скуден и не столь блестящ. Приходится терпеть. И, выразительно вращая глазами с подведенными веками, нагнетая нажимом голоса пугающие слова, артисты произносят: "То будет повесть бесчеловечных и кровавых дел", а также "Коль слезы есть у вас, готовьтесь плакать". Но все перекрывает тихий проникновенный голос, мгновенно доходящий до зрителей: "Падут злодеи: Бог стоит за право". Если бы еще и "Буря" была посценичней, ведь никакой пастор не внесет в человеческое сердце больше света, чем Просперо. Вот он стоит и весь светится. "Буря" - это невиданный взмыв поэзии, это колыбельная, которую "Шекспир" спел самому себе. Это лебединая песня исстрадавшегося человека, уставшего от ударов судьбы ("Я болен так, что виден мозг"). Величайший поэт прощается со всеми нами, раздавая сокровища. Лебединней этой песни у человечества нет.

"...Посмотрит пьесу нынче некий лорд". Никогда больше не посмотрит. Хотя и ложа, и место это и сегодня все те же в театре "Глобус"... Но народятся все новые и новые поколения, и все те же невидимые токи будут пробегать по залу. Мы слушаем Шекспира не ушами и даже не душой - мы слушаем Шекспира совестью.