БОГЕМА

Все меньше и меньше в мире людей, чья слава не просто весома, а подтверждена каждой минутой долгой жизни. Все меньше в мире огромных талантов, все меньше в мире людей, отмеченных Богом. Людей, столько сделавших для своего народа.

Люди моего поколения хорошо помнят певца Жака Дуваляна, переехавшего в Армению из Франции сразу же после окончания войны. Лучистые очень черные глаза, безукоризненная белозубость улыбки, голубой, идеально сшитый костюм, сидевший на нем с фантастической элегантностью. Красивым его назвать было нельзя. Но шармом он обладал несомненным.

МИР ЕГО ПЕСЕН БЫЛ НОВЫМ И НЕОЖИДАННЫМ. Среди этих песен было много созданий Шарля Азнавура, малоизвестного нам тогда шансонье из Парижа, песни которого все настойчивее входили и в нашу жизнь. Помню ту завороженность, которую испытывало мое поколение, когда звучал Шарль со всей несомненностью своего огромного таланта.

Среди песен Азнавура, которые исполнял Жак Дувалян, была одна, которая приковывала мое внимание не только своей проникновенностью, но и тем, что мне был известен ее перевод – незатейливый смысл, обыденная фабула, где, словно скупые слезы зрелости, падали слова о любви немолодого к юной. Песня передавала все ощущения трагизма этой ситуации.

Потому что тебе

нет еще двадцати

и вгрызаешься в жизнь,

словно в яблоко ты.

И пока для тебя

нету слова "нельзя".

Потому что тебя

я безумно люблю,

но причин моих слез

ты не можешь понять.

Потому - потому…

Надо отдать должное переводу - он был мастерский, чего редко удостаиваются переводы текстов песен. И это только усиливало впечатление от иноязычной песни. Видимо, перевод этот сделали специально для Жака Дуваляна.

Шло время. Шарль Азнавур все больше входил в нашу жизнь. Он звучал в Ереване повсюду - не было окна, из которого не неслась бы его мелодия, старательно накручиваемая магнитофоном: все записывали Шарля, все упивались его исполнением. Под эту музыку можно было плыть, можно было погружаться в себя, в ту глубину, где воспоминания. А это великий знак. Это знак того, что перед нами настоящее искусство.

Мелодии были певучи, протяжны, прекрасны. Русло мелодии шло ровно, но вдруг в глубину забытья врывался высокий пронзительный мазок скрипки. Именно врывался, но не для того, чтобы нас пробудить, а чтобы напомнить о каких-то других мирах красоты неописуемой. Как райская птица пронесется и исчезнет вдали. И станет еще грустнее.

К его голосу с хрипотцой, лишенному традиционных красот, однако нельзя сказать, что и не певучему, Франция привыкала долго. Но, привыкнув, вдруг как-то особенно ясно осознала, что это исполнение не простое, а авторское, иначе говоря, штучное. И что лучше услышать песню из уст самого автора, чем передоверить интерпретацию любому искусному профессионалу.

ДОЛГО ПРИВЫКАЛА ФРАНЦИЯ И К ВНЕШНОСТИ ШАРЛЯ НА ЭСТРАДЕ. Внешности ничем не примечательной, ничем не привлекательной, к малому росту певца. А привыкнув, уже не представляла себе ничего другого. Ибо она уже не глядела - она слушала. Франция и весь мир слушали певучую душу Шарля, талант которого все разгорался. А ведь когда-то на сцене парижского "Альгамбра-Синема" он, никому не известный, осмелился петь любовные песенки и был освистан. Но упорство его было таково, что через шесть лет на этой же сцене он завоевал сердца парижан. Талант, зревший в нем, внушал ему уверенность в своих силах. Вот что писала Наталья Кончаловская: "Его негромкий, чуть хрипловатый голос не столь уж обаятелен. Но есть в этом голосе, во всем облике певца нечто, заставляющее слушать его с неослабевающим вниманием. Боишься пропустить каждую интонацию, каждый нюанс, которыми так богато его исполнение. Мастерство его блестяще. Чисто французское изящество сочетается в искусстве Азнавура с южным темпераментом его предков - армян. Он один из талантливых и верных учеников прославленной Эдит Пиаф, для которой песня была единственным смыслом и счастьем жизни".

Он волнует, а это в искусстве главное.

Он написал более тысячи песен, из которых девять входят в число лучших песен французских шансонье. Его концерты называют "двумя часами нежности, ностальгии и любви".

На все подмостки мира он неизменно выходил в синем костюме. Кто знает, почему полюбил он "костюм цвета ночной синевы", как выразился один французский журналист, хорошо и приметливо написавший о Шарле: "Он принимал восторженные "браво" с неподвижным открытым лицом, как клоун пощечины. Но мы видели, как дрожало его маленькое тело, казавшееся еще более хрупким из-за костюма цвета ночной синевы…"

Невысокий, он поразительно запоминался и в кино (скажем, в фильме "Дьявол и десять заповедей" рядом с незабвенным Лино Вентурой, актером, выросшим в конце жизни в величину, равную Жану Габену). Это лишний раз говорит о том, что разгорание истинного таланта не остановишь. На неизбежное разгорание таланта был "обречен" и Шарль Азнавур, певший о неразделенной любви, об одиночестве человека в огромном мире и огромном городе, отчуждающем людей, о призрачном счастье, об участии и человечном в человеке. Его песни "грешат" всем тем, чем грешит обыкновенная жизнь - простотой, безыскусностью и грустью. Тоска и одиночество в его песнях смягчены тем особым строем души, той особой чуткостью, которая сама по себе уже определяет высокий уровень искусства.

Конечно, на его концертах не повеселишься, как, скажем, на концертах Жильбера Беко. Что ж, каждому своя сторона жизни. Но никогда до Шарля Азнавура не задумывалась я о том, что у печали может быть столько оттенков и такие необъятные возможности воздействия, что радость входит в состав постоянной, разлитой печали и что подобное состояние сердца может служить неиссякаемым источником благожелательности и человеколюбия. Откуда было мне знать, что порой одна только песенка талантливого шансонье может перекрыть целые религии, что она с неменьшим, а иногда даже с большим успехом способна отвести напряжение души, облегчая наш путь от колыбели до гроба. Этот человек хорошо знает, что такое катарсис, хотя, вполне возможно, он и не ведает о том добре, которое творит, и оно заложено в нем изначально.

ФИГУРКА ШАРЛЯ ПЕЧАЛЬНО И ДАЖЕ КАК-ТО ЗЯБКО СТОИТ НА СЦЕНЕ в круглом желтке прожектора. И в этом бледном призрачном свете Азнавур поет о ранах, которые наносит человек человеку. В его мелодиях много осени, особенно поздней, много дождя и открытой беды. Небольшой оркестр, обступающий певца, блистательно и рельефно отражает его большой и разносторонний талант. При этом скрипка или рояль почти всегда "живут" самостоятельно.

Феномен Шарля Азнавура интересует меня еще и потому, что я не могу не сознавать, сколь многим обязаны ему люди моего поколения и как повезло всем нам в том смысле, что, только-только вступив в сознательную жизнь, мы сразу же услышали музыку такого уровня, как песни Азнавура и Булата Окуджавы. Что, конечно, помогло шлифовать вкус и приучало к высочайшей отметке в искусстве.

Совсем недавно в Музее литературы и искусства Армении я прочитала о том, что отец Шарля великолепно пел, и особенно любил песни Саят-Новы, и что у самого Шарля есть даже большая яхта, носящая имя "Саят-Нова". И мне все стало ясно. Вот он, исток его пронзительной певучести и его вкуса: еще бы, слышать с детства песни Саят-Новы! У отца тоже был отменный вкус.

Помимо высочайшего вкуса надо бы отметить и свойственную Шарлю, как мало кому другому, драматическую насыщенность его музыки. Это особенно заметно, когда он поет песни не на собственную мелодию. Его песни гораздо пронзительнее. Но и в чужие мелодии он вносит свойственный его душе драматизм. Его индивидуальной душе? Или это проступает в нем армянское начало? Скорее всего - и то и другое. Но это отдельная тема. Коснемся ее.

Поэт, композитор, певец, и во всех трех амплуа - гордость Франции. Но только ли Франции? В каждой его песне и в каждой грусти незримо присутствует очень давняя и очень знакомая каждому армянину тоска – тоска блуждающего странника и согнанного с земли народа. Крупица этой общей боли живет в каждом из армян. Ибо чужбина, даже если это прекрасная Франция, все равно остается чужбиной. Будь Азнавур французом, осени в его песнях было бы не так подавляюще много. Очень скромная по размерам печальная библейская страна никогда не уходит из сердца. И тут уж ничего не поделаешь.

Армянин - куда бы его ни забросила судьба - дышит, поет, пишет и улыбается печально, ибо он - дитя Востока и, главное, дитя истерзанной и незащищенной страны, всегда лежавшей по ту сторону благополучия. А что в этом мире обходится без последствий? И плывет над Европой мелодия, которая гораздо старше Европы. Древнее и печальнее. Дивная музыкальность азийского сына слышна в ней. И сколько армянской тоски и пандухтской печали в этих широко расходящихся, а потом устремляющихся все выше и выше ладах песни о французской богеме! Какие в этой песне дали! Так можно было бы петь не только об ушедшей молодости и беззаботной богеме, но об Атлантиде, потерянной человечеством. Что постоянно теряли под угрозой ятагана сыны того народа, который породил Азнавура? Родину, землю отцов. И могла ли такая память не всплыть столь щемяще! Истинно, истинно - не могла. Если бы могла - не всплыла бы. Всплывает лишь то, что не может не всплыть.

ПАРИЖСКИЕ БУЛЬВАРЫ. "БОГЕМА". НО КУДА РВЕТСЯ ЭТА ПЕЧАЛЬНАЯ и возвышенная душа, этот трагический задыхающийся голос? Какие пространства манят его? Почему тесно ему даже в огромном Париже?

Так поют только о земле исхода. Ибо земля обитания - это еще не обетованная земля. Обетованность и обитание - это как бытие и существование. Это не просто разные словесные штили. Нет, это сами протяженность и сжатие времени, сами историческое бытие и исход. Встреча вечности с горчайшей безысходностью.

Так поют все древние народы с тревожным тысячелетним бытием. Такое пение раздвигает границы простого и одномерного вокала. Вот почему в данном случае безразличен сам голос певца. Потому что это не вокал с сопровождением, а фиксация памяти с помощью музыки. "Так прощается с жизнью птица под угрозой смертельного жала…" (Гарсия Лорка в конгениальном переводе Марины Цветаевой). Так душа рвется в отнятые навек дали, и голос бесплотной волной бьется у несуществующего уже порога… Так во сне мы возвращаемся в детство. Так народ, превозмогая бессчетные страдания, рождает сына с памятью, аккумулирующей все миги исхода. Всех исходов. Банк генов, говорим мы привычно. Хранилище души народа. Сокровищница тайн. Родник, принесший весть о неисчерпаемом подземном водоносном пласте. И пока жив народ… Пока жива его душа… А миграция - вещь не вековая. Нельзя воспеть то, что произошло только вчера. Даже если это вчера было век назад. У вчерашнего еще нет патины. Но вынужденная миграция тем пронзительнее вскроет тысячелетнее.

"Богема". Я закрываю глаза и вижу ни в чем не повинные парижские бульвары. Что ж, спасибо им за временное пристанище. Голос певца несется над Сеной. Но я бы эту музыку и этот визуальный ряд монтировала несколько иначе: возрасту и боли этого напева больше подошли бы сирые армянские нагорья…

Пример Шарля Азнавура еще раз напоминает нам об устойчивой вековой истине: вы можете поменять места обитания, но не свою природу. "Я прежде всего поэт", - говорит о себе Азнавур. Ты прежде всего армянская душа - хочется дополнить его, придать полноту этому высказыванию. Вслушайтесь в его знаменитую песню "Мама". Местами в ней прямо-таки явственно слышится армянская мелодия. Так и представляешь себе ее переложение, для дудука например. И жаль, что такое переложение еще не сделано. Это только обогатило бы национальную музыкальную культуру.

И вот он снова выходит на подмостки. И в который раз поет о больших печалях. Его рука судорожно сжимает микрофон, а лишенный традиционных красот голос обращается прямо к сердцу. И сердца откликаются. По крайней мере до сих пор так было на всех континентах.