"ПОЗНАТЬ СВОЮ КОСТЬ"

Цикл стихотворений об Армении, несомненно, одна из вершин творчества Осипа Эмильевича Мандельштама. И если задать себе вопрос, отчего этот цикл так удался поэту, то невольно придется затронуть тему природы творчества вообще. А почему бы и нет, собственно говоря.

В нем постоянно жила Иудея, о которой много знала его кровь. По России ступала его нога, но у сердца свои законы, и маленькая трещина в памяти, оставшаяся от далеких предков, сильней и напористей гнала кровь по узким каналам сосудов. Кругом лежали неоглядные ледяные равнины, на желтых главах церквей зябко играло солнце, а по вечерам спокойно уходило во тьму медленное пространство России. Он любил этот с детства знакомый материк, любил до спазм, до последнего дыхания. Но то, другое, было непобедимей и властнее. Его уже давно жгуче манили камень, опаленная пустошь, "близорукое небо" иных широт, отпечаток более глубоких и более печальных времен.

 ОН ПОЧТИ НЕ НАДЕЯЛСЯ УВИДЕТЬ ВСЕ ЭТО СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ. Бегал по промокшему Петербургу (Ленинграду) и усиленно вбирал в себя впечатления. Благо это было не особенно трудно: глазом он обладал приметливым. Стихи писал музыкально-неожиданные. Иногда снисходил до запальчивой эссеистики, в которой оставался тем же талантливым Мандельштамом. Слава мудреца, остроумца и поэта ходила за ним по пятам. Он был единственным человеком во всей России, перед прытким словом которого порой терялся даже Маяковский, этот общепризнанный гигант остроумия. О его поэзии горячо отзывались Цветаева и Ахматова, отклик на его стихи всегда был восторженный, пусть и не широко-столбовой. Но, как говорила та же Цветаева: цену себе я знаю, у знатоков она высока. И все-таки к пику своему он еще не поднялся, хотя и подошел уже к срединным годам и даже "вступил в возраст ребра и беса". Постоянный "неудовлетворенный голод мысли" (что одно уже говорит о масштабном даре) гнал его, и он жадно искал будущий шедевр в темных провалах памяти. Долго метался по стране и наконец по примеру многих русских поэтов поднялся на Кавказ.

Сухум и Тифлис покорили его, как и всех путешественников-северян. Кривизна и горбатость ландшафта показались его душе знакомыми, открытый горячий быт южан что-то смутно ему напомнил. Но все же это был лишь теплый и роскошный юг. Это не были конец или начало земли - сухой и горький полуденный камень Иудеи. И только когда Грузия отступила в глубокий тыл и взору его открылась обнаженная даль Армении, он закричал от потрясения. Острая радость сбывшегося наяву возвращения пронзила все его существо. Не Иудея, нет, но прекрасная и вещая ее аналогия лежала перед ним в эту незабываемую минуту первого постижения. Штормовой, "орущий" камень обрывал все горизонты, и под нещадным зрелым солнцем лежала "прекрасной земли пустотелая книга, по которой учились первые люди". Впечатление усиливалось еще и тем, что там, за Араратом, в тусклом червонном недалеке, лежала и настоящая прародина, праземля, оставленная и незащищенная.

В тот же день он заболел. И болел долго, до конца своих недлинных дней. Он "заболел" Арменией, ее гончарными долинами, "москательными пожарами", "кривыми вавилонами улиц". Тоска по этим гончарным долинам с тех пор уже никогда не покидала его сердце. Армении посвятил он один из лучших своих поэтических циклов, если не самый лучший. На этом сходятся все, и это нетрудно понять: маленькая трещина в памяти, оставшаяся от далеких предков, наконец-то отчетливо вошла в сознание, каждое слово в стихах об Армении родилось после этого долгого и выстраданного пути памяти, было, если так можно сказать, филогенетически выстрадано. Стихи напоминали чекан, резьбу по камню, все что угодно, только не вялое, ненайденное слово лабораторных опытов над поэзией. Цикл был совершенным. Слово было найдено так же, как найден был зримый образ земли пращуров. Его глаза уже вобрали в себя этот образ. Уже состоялась незабываемая встреча с тягучим клекотом древнейшего языка, с библейской "охрипшей охрой" далей, с непостижимым для иного глаза и сердца высоким строем "окраины мира" и "утра дней".

ТО, ЧТО ЭТА ВСТРЕЧА С АРМЕНИЕЙ ПРОИЗОШЛА У МАНДЕЛЬШТАМА, по слову Аверинцева, "перед концом и в последнем расцвете дара", думаю, глубоко закономерно. Случай - это ведь земной язык предопределения. После слов поэта "я хочу познать свою кость, свою лаву, свое гробовое дно" далее идет очень значимое: "Выйти к Арарату. Отказаться добровольно от светлой нелепицы воли и разума". Он говорил о нутряном, доначальном в каждом из нас, о корне поэзии, творчества. "Если я приму как заслуженное и присносущее (вот оно опорное слово - "присносущее". - Н.С.) звукоодетость, каменнокровность и твердокаменность (вариант - "твердокаменность членораздельной речи"), значит, я недаром побывал в Армении".

Порой он видит Армению все же больше внутренним зрением. На это указывают некоторые обмолвки (а обмолвкам посвящена целая литература), почти не заметные на первый взгляд в вязком, чрезвычайно насыщенном первоклассными экстрактами тексте. Осознание приходит потом, когда блистательная лава метафор несколько уляжется. "В библиотеке авторов гончарных", "и мертвых гончарных равнин". Цвет голых камней Армении можно, конечно, назвать гончарным, но саму ее гончарной назвать нельзя: гончарной, глинистой была Иудея. Армения - страна высокогорная, каменная. "Ты рыжебородых сардаров терпела средь камней и глин". Средь камней - да, но среди глин? Бессознательно рука вывела родную Палестину, менее каменистую, не такую высокогорную и более близкую к морю, а стало быть, более песчано-глинистую.

Это об Армении.

На окраине мира? Если речь идет о более поздних цивилизациях, то да, на окраине их, если же речь о наиболее архаичной древности, то в самом эпицентре ее. Ясно, что речь в последнем случае идет о прародине праиндоевропейцев. И все-таки на окраине Мира (Мира с заглавной буквы), Мира как ойкумены мощных соседств Египта и Шумера, одинаково превосходящих окраинные по отношению к ним Армению ли, Иудею ли. Хотя не исключено, что Мандельштам имел в виду мир Средиземноморья, мир Римской империи. Увы, и здесь Иудея и Армения были окраинами (вспомним спесь Понтия Пилата). Уже и древности был свойствен европоцентризм. Греко-римская средиземноморская культурная ойкумена - и все тут. Более незапамятные культурные очаги Месопотамии, Египта, Загроса, Иудеи, Армянского нагорья, Мидии этим миром учитывались и только...

ДЛЯ МЕНЯ ДОЛГОЕ ВРЕМЯ БЫЛА ЗАГАДКОЙ МЕТАФОРА "ДИКАЯ КОШКА - АРМЯНСКАЯ РЕЧЬ". Инстинктивно она мне очень нравилась, но была ли она уж очень точной? Можно ли один из древнейших языков мира (а древность означает еще и упорядоченность, не так ли?), к тому же донесшего праиндоевропейские корни в дивной сохранности называть "дикой кошкой"? Но потом я поняла, почему мне очень нравится это сравнение: речь шла об удивительной жизненности, вечной выживаемости, жизнестойкости армянского языка (как и армянского народа). "Кузнечные клещи", "дикая кошка", "скоба", "зловещий язык" и мелькнувшее где-то по другому поводу, но очень подходящее к этому ряду - "ваше письмо, написанное почерком прямым и высоким, как тополевая аллея". Имеются в виду, конечно, пирамидальные тополя - деталь, в северных широтах не встречающаяся. Думаю, прямоспинные армянские письмена привлекли его внимание еще и потому, что напомнили красоту двух других древних прямых алфавитов - санскритского и еврейского. Так что помимо общего лингвистического интереса здесь просматривается еще и это теплое субъективное "опознание".

Да, путешествие как познание. "Нет ничего более поучительного и радостного, чем погружение себя в общество людей совершенно иной расы, которую уважаешь, которой сочувствуешь, которой вчуже гордишься. Жизненное наполнение армян, их грубая ласковость, их благородная трудовая кость, их неизъяснимое отвращение ко всякой метафизике и прекрасная фамильярность с миром реальных вещей... Я находился в среде народа, прославленного своей кипучей деятельностью и, однако, живущего не по вокзальным и не по учрежденческим, а по солнечным часам, какие я видел на развалинах Звартноца в образе астрономического колеса или розы, вписанной в камень".

Я не могу сказать, что читала эти прозу и стихи: я их изучала, проходила, как проходят в школе какой-нибудь любимый предмет. В старину поэзию называли "радостная наука", подчеркивая этим, что настоящая поэзия еще и учит ненароком, несет знание занимательное, красочное, образное, эмоциональное, - словом, радостное. И если поэты делятся на соловьев и пророков, нетрудно догадаться, какой именно случай перед нами. Перед нами волхвование. Гениальное наборматывание. "Меня преследуют две-три случайные фразы..." Волхв Мандельштам. Во всяком случае только волхв или маг мог создать эти драгоценные крупинки метафор. Этого не высидишь старательностью, прицельностью. Это подлинный "подарок зрения".

У МЕНЯ ПОРОЙ ОЩУЩЕНИЕ, ЧТО ЭТО НЕ ПРОЗА, А КАКИЕ-ТО ГОРЯЧИЕ, дымчатые куски неведомой речи, донесенные до нас некоей древней рукописью с пропусками, досадными лакунами, нечто отрывочно дошедшее в "обгорелых кочерыжках рукописей", по слову самого Мандельштама. Это ощущение усиливается еще и потому, что почти каждое предложение поэт пишет с новой строки. Оставляет эта проза и ощущение какого-то реестра, но реестра великого и боговдохновенного. Замечателен прямой союз всего увиденного и названного. Так писалась и Библия, тоже не чуждая некоторой реестренности, методичности. Библия с ее единственностью характеристик, когда книга вписана в природу с той же органичностью, что и вол на пашне, является событием того же ряда. И не меньшей значимости. И сколько тайных, бессознательных связей и ассоциаций в этой наблюдательной прозе. "Земля и небо в книге Шах-намэ больны базедовой болезнью - они восхитительно пучеглазы". Сравним это с "Я тебя никогда не увижу, близорукое армянское небо" и с "А близорукое шахское небо - слепорожденная бирюза". Какая безотчетная точность. Ведь это передача такой антропологической подробности, как небольшая пучеглазость (глаза на выкате), - детали, общей для всех старых ближневосточных народов. Не обойдена в этой безотчетной ассоциации и близорукость евреев - старого книжного народа (зрение ослаблено двумя побудительными причинами: старостью народа и книжностью его). К антропологическим деталям он вообще неравнодушен. "Мне хотелось поскорее вернуться туда, где черепа людей одинаково прекрасны и в гробу, и в труде". "Большеротые люди с глазами, просверленными прямо из черепа, - армяне".

Его проза об Армении - книга очень филологическая в самом замечательном смысле этого слова. Говоря "филологическая", я имею в виду не нищую и вульгарную советскую филологию времен моей молодости, а мировоззренческие валы старой классической филологии, которые до нас, увы, уже не докатились и которые, к счастью, сейчас начинают потихоньку возрождаться. Филология царит в тексте надо всем - над естественно-научными интересами, над явной влюбленностью в архитектурную мысль, даже над беспримерным ландшафтным, геологическим чутьем поэта. Это текст насыщающий, питательный в высшей степени. Какими простоволосыми выглядят рядом с ним многие другие тексты. Любострастие Мандельштама заразительно само по себе. Гораздо более заразительно, чем многие захватывающие научные идеи, поведанные сухо. Красота подачи страстной, ищущей мысли поэта, сачок его метафор - здесь ему нет равных. Но это и затрудненная речь. Затрудненная из-за своей афористичности. Речь кристаллическая, драгоценная, как бы проступающая, как я уже сказала, на древнем свитке, где переписчик отжал, не удостоил переписи все ненужные слова. И, конечно, в этой прозе явственно ощущается поэт: очень уж она празднична. Празднична не в смысле - пышна и нарядна, а в смысле - особенно вдохновенна, со следами особого откровения.

Осип Эмильевич взял с собой в Армению только "Итальянское путешествие" Гете в кожаном дорожном переплете (как некогда и Александр Македонский взял в поход "Илиаду" Гомера в драгоценном ларце?). "Итальянское путешествие" Гете. Казалось бы, перед нами бесстрашное обнажение приема. Но нет, создания любого большого мастера неповторимы. "Но он мастер, мастер?" Ужасная фраза, если вспомнить, кем и в каких обстоятельствах она была произнесена. Однако же - точнейшая. Да, мастер. Причем мастер из мастеров. Не тебе, политический проходимец, чета. Как все жутко, кромешно переплелось: Мандельштам, Сталин, Пастернак. Мандельштам, Сталин, Булгаков... "Но он мастер, мастер?" И в этом общем трагическом клубке Булгаков получает название своего великого романа. Как бы прощальный и помимовольный подарок одного мастера другому. Мастер окликает мастера. Лишнее подтверждение того, что литература - вещь роковая, оплачиваемая судьбой.