ЭПИЦЕНТР МИЛОСЕРДИЯ И ЖЕСТОКОСТИ

Известный армянский прозаик и драматург Зорайр ХАЛАФЯН (1933-2008) родом из арцахского села Талиш. В начале девяностых он не раз ездил на свою родину. Карабахские заметки и эссе отдельной страницей вписались и в его публицистику, и в военную летопись. Писатель пытался в гримасах и оскале войны разглядеть человеческие черты. Один из очерков тех лет так и назывался - "Эпицентр милосердия и жестокости", который предлагаем вниманию наших читателей.

Живые отголоски войны

Зорайр ХАЛАФЯН

Известие, что военнопленных в Арцахе используют как рабочую силу, рисовало в моем воображении кипучую стройку и пленных рабочих в клубах пыли, среди грохота бульдозеров. В уме у меня даже родилась крылатая фраза, которую я собирался сказать им при встрече: "Работайте, вам по этой дороге ходить в гости в Арцах".

 ОДНАКО, КОГДА УЖЕ НА МЕСТЕ СИТУАЦИЯ ПРОЯСНИЛАСЬ, МОЯ КРЫЛАТАЯ ФРАЗА разлетелась в пух и прах. В Шуши, как оказалось, военнопленные всего лишь подметали улицы, а после этого конвоиры заставляли их, распевая фидаинские песни, возвращаться в тюрьму. С метлой на плече по пустынным улицам города маршировали азербайджанцы и пели примерно следующее:

В самом деле, кто же это, гей?!

Храбрецы армянские, гей!..

С крылатой фразы слетело последнее перышко после встречи с пленными в селе Дрмбон Мартакертского района, где они сидели в тени деревьев и уплетали солдатскую похлебку. А поблизости ни охраны, ни какого-либо ограждения, так что при желании они могли и отлучиться. Свободы у них было гораздо больше, чем у солдат, обязанных взять разрешение у командира, прежде чем хоть на шаг отойти от штаба. В обязанности пленных входило нарубить дров, чтобы сварить обед и съесть наравне с солдатами, и выполнять разные мелкие поручения в штабе.

Что ж, при нашей теперешней жизни, когда не многим гарантировано и безопасное, и сытое существование, азербайджанским пленным была предоставлена курортная жизнь, то есть вчерашним нашим друзьям, сегодняшним недругам и завтрашним друзьям. Но такова реальность.

С пленными Дрмбонского штаба я долго разговаривал: по-армянски, по-азербайджански, по-русски. Двое более года находились в плену и изъяснялись на армянском языке, третий был новичком. Как я понял, несколько месяцев назад эти двое совершили побег, однако у Кельбаджара заблудились, встретили в пути третьего, взяли его с собой и вернулись обратно. У третьего пленного были грустные глаза, он не понимал армянской речи. Пленные азербайджанцы приютили у себя бездомного щенка. В Арцахе мне собаки больше не попадались, поскольку в селах, точь-в-точь как в одном из средневековых преданий, сбылось проклятие: не только собачьего лая, но и мяуканья не раздавалось, и по ночам царили мрак и безмолвие, а на рассвете не пели петухи - все сгинуло.

Пока один из азербайджанцев поглаживал собаку, двое других ждали своей очереди: они испытывали потребность в милосердии, любви, нежности и могли проявить это к черному щенку. Парням было лет двадцать-двадцать четыре.

О чем был наш разговор? Да о том же, о чем и с другими пленными. Дали им в руки автомат и погнали на фронт. Они не убили ни одного армянина, не имели об Арцахе никакого представления, по старинным церквам видать, что земля эта не азербайджанская, азербайджанцы не христиане, армяне хорошие, не притесняют их - об этом они и перед телекамерой говорили. У всех одна мечта: поскорей бы домой. Когда же состоится обмен пленными? Почему так долго тянется? Говорю, обмен пленными обычно проводится после окончания войны. "После установления границ", - добавили они.

ЧЕТВЕРТЫМ ПЛЕННЫМ В ДРМБОНЕ БЫЛ ОДИННАДЦАТИ-ДВЕНАДЦАТИЛЕТНИЙ МАЛЬЧИК: солдат Сафарян - так он представился. Командир штаба окрестил так своего любимчика, баловал его. Настоящее его имя Забил Сафаров. "Раз у тебя есть крестный, давай будем тебя крестить". - "Что значит "крестить"? - спросил он по-армянски. Кто-то ему разъяснил: у вас, к примеру, обряд обрезания, у нас обряд крещения. Мальчик понял: что-то связано с верой, и нахмурился, хотя с удовольствием говорил, мол, он армянин. Я заметил, что грубые шутки насчет обрезания очень его задевают. Он курил. Сигареты и фрукты приносили ему армянские бойцы. Спрашиваю: "Кроме курения, армяне хоть чему-нибудь хорошему научили тебя?" - "Говорить по-армянски". Щеки у мальчика были пухлые, значит, его хорошо кормили. Единственно родного ему человека, бабушку, Забил хотел во что бы то ни стало найти. Я сказал: "В Армении о тебе многие знают". Он не придал этому значения. Если кто-нибудь грубил, Забил грозился: "Норику скажу!" Норик - командир штаба обороны Мартакертского района. Нет Норика - и Забил чувствует себя сиротой.

Невозможно говорить о милосердии, не упомянув о хирурге Буниятяне, который взял себе новое имя - название этого умирающего и воскресающего края - Арцах. У Арцаха Буниятяна запоминающаяся броская внешность: знатные пышные усы, как у заправского тамады, и печальные, как у поэта, глаза на красивом мужественном лице. Вот уже два года он из когтей смерти спасает многие жизни.

Показав на растущие перед госпиталем деревья, он сказал:

- Когда идут бои, под деревьями яблоку негде упасть - одни раненые и трупы, то есть смертельно раненные. В ожидании своей очереди на операцию они истекают кровью и умирают в нескольких шагах от операционной. Времени в обрез, идут непрерывные бои, без конца поступают раненые. Некоторые, прислонившись к стволу дерева, радуются, зная, что свои побеждают, но им невдомек, что они сами доживают последние часы, так и умирают, прислонившись к дереву, с улыбкой на лице.

Вот те самые деревья, под ними ни следа недавних трагедий. Хирург Арцах Буниятян еще и летописец Арцаха: он ежедневно и ежечасно делает записи и уже заполнил около десятка толстых тетрадей - золотые слитки истории. Как сложится судьба этих рукописей? Я полистал одну из тетрадей, где были наклеены фотоснимки - работы самого автора. Хирург, летописец, фотограф - это все Арцах Буниятян, который видел столько горя и крови, а взгляд у него по-детски смущенный.

- Да, азербайджанка была красавицей, бесподобной красавицей, жаль… - рассказывал он мне в Сагавузе, и казалось, сейчас расплачется.

ВО ВРЕМЯ БОЕВ В КЕЛЬБАДЖАРЕ НА ОПЕРАЦИОННЫЙ СТОЛ уложили азербайджанку, раненную в живот. Чуть погодя доставили одного из армянских командиров, тоже смертельно раненного. Стали сначала оперировать азербайджанку, еще и беременную, с поврежденной маткой. Женщина потеряла много крови, просила спасти  ее и сохранить плод, не зная, что он уже удален.

Я слушал рассказчика и даже во взгляде его видел, как хирург и медсестра готовятся перелить собственную кровь, - дело привычное, сколько раненых они так спасали; видел, как привели и уложили на соседний стол армянского командира, оказавшегося близким товарищем хирурга Буниятяна; как тот метался между двумя смертельно раненными. А тем временем в Ереване многие хирурги ждут, когда привезут больных и подойдет их очередь оперировать. Буниятян отдал свою кровь красавице, закончил обе операции -и оба раненых скончались на операционном столе. Как же не расплакаться…

Наихудшее из бед - попасть в плен. Рассказывали, как среди пленных азербайджанских бойцов, особенно безнадежно раненных, некоторые специально орали, ругались, оскорбляли, чтобы армянские конвоиры вышли из себя и пристрелили их. Армянские бойцы заявляли, что предпочли бы покончить с собой, чем сдаться в плен азербайджанцам, которые - даже трудно было поверить - бесчеловечно унижали пленных. В рассказах всех подчеркивалось, что азербайджанцы пленного могут не убить, а только унизить, - вот что хуже смерти.

- А наши? - спросил я.

Один из офицеров, кажется, Славик Хондкарян, сказал:

- Я скажу, что сам видел: во время боев у Мгоза четырнадцать азербайджанцев сдались в плен. Мы посадили их с нами обедать, напоили чаем, дали покурить, пожали им руки и проводили в Шуши.

Кстати, и я, прощаясь с пленными Дрмбона, пожал им руку.

Это одна сторона медали, и мы тоже, конечно, хороши.

Во время боев на юге Арцаха наши бойцы ворвались в азербайджанское село, где в одном из домов играли свадьбу. Ее участники отнеслись к раздавшимся выстрелам, как к обычной пальбе при торжественных случаях. Внезапно дверь распахнулась, и на пороге появились не организаторы свадебных выстрелов, а армяне. Невеста разделила ложе не со своим женихом, а с армянскими бойцами. Эта тяжелая отвратительная история - одна из бесчеловечных гримас войны.

 - Ну почему "изнасиловали"? - сказал рассказчик. - Она сама разделась, - засмеялся он, видимо, уловив перемену в моем лице. - Не сегодня-завтра невеста родит, из Баку гости приезжали, были среди них и получше невесты, - он рассмеялся и ушел.

Пожалуй, при случае расскажет и как я переменился в лице, и о моем наивном вопросе, и о своем ответе. Однако подобный цинизм не типичен для большинства, в основном все сдержанны и избегают столь откровенных разговоров.

Хачунца Шалико из Талиша я встретил в Гетаване. Он получил новое назначение и с мешком через плечо направлялся от мартакертских окрестностей через горы к Талишу для продолжения службы на заставе.

- Ты бы меня, небось, не узнал, не окликни я тебя?

- Я тебя и в Нью-Йорке бы узнал, Шалико, - сказал я, - ваши так друг на друга похожи, а с Хачунцем Гого и Мамиконом мы вместе охотились.

ВОТ ЧТО РАССКАЗАЛ ШАЛИКО.

- Мы взяли Лачин, вошли в село. А один из стрелков давал жару ребятам. Когда занавеска в окне зашевелилась и оттуда увидели, что мы сейчас кинем гранату, занавески раздвинулись, и в окне показалась обнаженная женская грудь - стрелком была женщина. Она предлагала себя взамен за свою жизнь.

Шалико продолжил: он предложил своему молодому товарищу уединиться с ней, но тот не согласился, тогда он сам это сделал. А потом сказал: "Ты свободна". Женщина поверила, а он пустил ей в спину две пули. Она уткнулась головой в снег.

- Ты же и целовал ее, Шалико? - и семидесятилетний мужчина смутился. - Так как же ты убил женщину, которую только что целовал, любил?

- Я ее не любил, она мой враг! Разве не она всадила пули в сердце моих товарищей? Я исполнил свой долг.

Шалико свернул с дороги, опустил свою ношу, починил своему знакомому крановщику канат и, вымыв замаслившиеся руки в реке Тартар, двинулся дальше, к Умудлу, своему временному пристанищу.

Еще недавно Шалико был трактористом, а теперь прославленный боец.

- Шалико участвовал в двадцати шести сражениях, - сказали о нем, - он отличный боец.

- А как же истории о пленных?

- Не верь! - сказали мне.

Кто бы мог подумать, что Донди Миша из Талиша станет героем. Его носило по городам и весям, кажется, и в тюрьме пришлось отсидеть. Отверженный обществом, известный как браконьер и сеятель конопли в глухих лесных угодьях, Донди сейчас постоянный обитатель талишских лесов. Жена его Женя неразлучна с ним, стряпает для бойцов. Она на несколько голов нравственно выше всех тех, кто не раз свысока поучал ее, поносил, даже грозился выселить из села. Сейчас Донди смотрит на них свысока, и недавно в Армении, во время свадьбы в Чаренцаване, он сказал: "Что вы тут расселись, талишцы, ваше село в руках азербайджанцев, леса ломятся от даров природы, приезжайте, ешьте и здоровее станете, да и повоюете. Кизил в лесу под ногами гниет, а вы тут за кило тысячу даете, эх вы, талишцы, так вас растак… Не будь свадьбы, я бы вам сказал…"

Азербайджанцы знали Мишу по прозвищу.

- О-о, Донди, не отнимай мою жизнь, - молили его пленные, не ведая, что обращаются к самому неумолимому армянину.

- Нет уж, - говорил сам Донди, - я их Красному Кресту сдам, потом их в Азербайджан отправят, а завтра они же с оружием в руках опять против меня пойдут. Я их пощажу, а они меня - нет.

Но мне и на это сказали:

- Не верь!

В свои шестьдесят три года Донди выглядит молодым мужчиной. По дороге в Мадагис меня сопровождали четверо бойцов: Донди легким шагом шел впереди, за ним - учитель музыки товарищ Хачик, сын Арташа, третьим был я, имя того, кто был за мной, к сожалению, запамятовал; завершал шествие командир талишцев Андо. Мы шли через лес к Талишу, к святому Гореку, и враг был всего в восьмидесяти шагах от нас.

Спустя несколько дней на обратном пути, не доходя до Луласаза, мы встретили по дороге и взяли к себе в машину Мишу. Он шел в Дрмбон за выпивкой: завтра был день рождения его младшего друга.

Перевела Каринэ ХАЛАТОВА

P.S. Мог ли подумать З.Халафян, что когда-нибудь случится апрельская "молниеносная" война, во время которой зверское обращение с армянскими военнопленными станет эпицентром жестокости? Но в возможности милосердия писатель засомневался бы наверняка…