МОЩЬ СЛОВА И НЕИСТОВАЯ КИСТЬ

Лучшее из того, что я слышала и читала о Мартиросе Сарьяне (не считая, конечно, работы Волошина), - это устные рассказы Владимира Рогова и мемуарная проза Андрея Белого. Когда я слушала поэта, переводчика и живописца Владимира Рогова, я сетовала, что со мной нет магнитофона. Когда я читала ритмизованную прозу Андрея Белого, я сожалела, что книга эта не стоит на моей полке (теперь стоит). Ничего лучше тех устных вдохновенных рассказов и тех углубленно-сосредоточенных строк я не знаю во всей ныне уже обширной литературе о Мартиросе Сарьяне.

ВОССТАНАВЛИВАТЬ ЯРКУЮ РЕЧЬ РОГОВА Я ПРОСТО НЕ СМЕЮ. Это было бы посягательством на импровизаторский талант известного переводчика. К тому же я надеялась, что Владимир Владимирович напишет книгу о Сарьяне, которую, по моему глубокому убеждению, просто не имел права не написать. Бывают в жизни особенно счастливые часы и особенно благоприятные стечения обстоятельств: однажды взгляд Гете остановился на Эккермане, и однажды в дом Мартироса Сарьяна вошел Владимир Рогов. Вошел как гость, как друг сына художника и стал самым ревностным поклонником, почитателем и благодарным другом.

Рогов начал брать уроки армянского языка, с жаром накинулся на переводы армянской поэзии, и к его блистательному английскому (а он перевел на английский язык "Слово о полку Игореве", выдержавшее в Англии несколько изданий) прибавился великолепный по приглушенно-певучей мощи темпераментный раскат чаренцевского "Ес им ануш Айастани...", стихотворения, которое он читает по-армянски неповторимо. Сам Сарьян следил за его лингвистическими уроками (языковое чутье у Сарьяна, по мнению Рогова, было превосходным). А когда у Рогова родился сын, счастливый отец знал, что есть только одно имя, которое может носить его мальчик. Так началась в Москве жизнь Мартироса Владимировича Рогова.

Как волны - нарождающаяся и угасающая - они встретились среди зыбей: жизнь одного Мартироса величаво и плавно кончалась, жизнь другого - вступала в свою первую зарю. "Поверите ли, мне теперь временами просто неинтересно жить: ведь я играл на сцене по-английски с Папазяном и писал Ереван на рассвете вместе с Сарьяном. А подобное в жизни повториться уже не может..." - как-то сокрушенно сказал мне Владимир Владимирович. Я понимала его. Действительно, даже одного из этих событий было бы достаточно, чтобы осветить целую жизнь.

Надо слышать, как Рогов читает в оригинале Шекспира! Как звучит в его исполнении суровый и строгий стих Мильтона, остающийся в русском переводе столь же мужественным и совершенным, высокий пантеизм Вордсворта, углубленная лирика Шелли и Китса. Из массы дарований, которыми природа наделила Рогова, искусство чтеца, актера - одно из главных (отсюда вдохновенные импровизации и устные рассказы). Если бы он не был замечательным переводчиком, он, несомненно, стал бы актером. Если бы, конечно, не стал художником или художественным критиком. Помню глубоко врезавшуюся мне в память фразу Рогова о том, что когда-нибудь он приедет в Армению не как переводчик, а как пейзажист, чтобы писать Севан, и только Севан. Он говорил это, стоя на крутой скале полуострова, потрясенный уже много раз виденным, но никогда не повторяющимся севанским пейзажем.

ЧТО ЖЕ КАСАЕТСЯ САРЬЯНА, ТО ЭТО ЛЮБОВЬ ВСЕЙ ЖИЗНИ РОГОВА. Преклонение, я бы даже сказал так - неистовое обожание, - вот как можно охарактеризовать эту любовь. На взгляд Владимира Владимировича, есть четыре величайших гения пейзажной живописи, четыре вершины духа, выше которых эта живопись не поднималась: Леонардо да Винчи, Эль Греко, Сезанн и Сарьян. Что ж, можно спорить о пристрастиях, но с этой мыслью Рогова легко согласиться: обобщенное, сгущенное, великое искусство формулы, предельная вершина обобщения, соединенная с величайшей точностью мазка, - в пейзажной живописи и впрямь нет равных этой великой четверке. Это муза высшей продуманности и в то же время высшей свободы.

И еще, считает Рогов, Сарьян вернул в мир то ощущение выделенности, единичности вещи, которое было свойственно только Гомеру, - неповторимой единственности простых реалий, окружающих нас, будь то ослик, одинокое дерево на горном склоне, цветок или тыква. Помню, говорит Рогов, как Сарьян, потчуя нас у себя дома, восхищенно указал на стол: "Ешьте, это аштаракский мед". Как бы подчеркивая, что это не вообще мед, а дар именно предгорья. Или, в Москве, подвел меня к окну, вспоминает Владимир Владимирович, и показал луковицу, одну-единственную обыкновенную луковицу , которая мгновенно перестала быть обыкновенной, - я вдруг увидел ее переливающиеся фиолетово-кирпичные одеяния, сверкающие на солнце, как драгоценность.

Да, Рогов прав, Сарьян не просто умел видеть мир - интуиция доставляла художнику тысячи наслаждений. Удивительно ли поэтому, что судьба подарила ему такое долголетие: наслаждающийся живет, тем более наслаждающийся столь осмысленно и интенсивно, а Сарьяну для новых наслаждений достаточно было лишь выйти из дому или взглянуть на горы... Любой персик, горстка зерна или лицо старой армянки способны были удлинить его жизнь.

Говорят, геологи могут "читать" по картинам Сарьяна, как по живой земле. И даже предсказывать месторождения полезных ископаемых. Да, обладая такой интуицией, невольно станешь одним из лучших ландшафтных, пейзажных живописцев на земле.

 РОГОВ - ЭТО БЫЛО СЛОВО СКАЗАННОЕ, МЫСЛЬ ВЫСКАЗАННАЯ, но не закрепленная на письме. Когда же я обратилась к речи, уже отзвучавшей и навечно закрепленной в знаках, передо мной встал удивительный дар Андрея Белого. Белый с редкой зоркостью видел Сарьяна. "Но все заслоняет Сарьян; здесь краски слагают из вспыхов суровые синтезы местных ландшафтов". "Коль зренью хотите учиться, художник Сарьян с тихомудрой улыбкой учит видеть глазами то именно, что для другого туман представлений: конкретный предмет. Прекрасно - увидеть; прекрасней - заставить увидеть, снимая с зрачков катаракты: мы все - катарактики: видя, не видим".

"Мы" - это, конечно, сильное преувеличение. Мы - это все за вычетом самого Андрея Белого. Потому что он видел едва ли не так же пронзительно, как Сарьян. "На ослике пестрый мешок, повторяющий цвета равнины, усеянной камнем". Это сказано о карпете, карпетной ткани, хурджине (переметной сумке). По лаконизму и меткости это может сравниться только с самими сарьяновскими осликами. При этом не забудьте: перед вами глаз жителя северных широт. Тем поразительней такое прокаленное, наложенное резкими мазками описание совсем в духе Сарьяна: "Хрящ известковый, бальзаты и пористый туф - лиловы, желты, бело-розовы: дали увенчаны ясностью снежных зубцов. Сухосиние воздухи. Да, над очерком местности, видно, работал Чюрленис Армении, ритм  вулканический; лавы давил из вулканов, как жидкие краски на кряжи. Земля здесь - аспидных колеров".

Отрадно сознавать, что в слове заключена такая же мощь, как и в густом цветовом мазке. "Здание, темно-рябое, как почва" (вы узнаете домики из туфа разного цвета, разбросанные по всей Армении?). "На нас подул тишайший пассат Мартироса Сергеевича" - как уловлен здесь уравновешенный характер Сарьяна, художника ровного нрава, все взрывные страсти которого, как электрические заряды в почву, уходили в неистовое творчество. Только в творчество. А для жизни оставались лишь "тихомудрая улыбка" и мягкая благожелательность.

Начал свою книгу Андрей Белый как живописец (какая сочная и точная кисть!), потом широко зачерпнул жизнь как портретист-психолог (кисть стала резко очерченной), а закончил ее глубокой философской каденцией: "Кавказ - безумно древен, древне-культурен, что чувствуется в Армении, где побывали лишь неделю, но устали безумно от 40 столетий. Вообще Кавказ - школа для познания. Отдохнуть на Кавказе трудно, имея воображение".

Жемчуг находят в старой раковине, гласит древнее изречение. Андрей Белый был опытным и умелым ловцом. У него было "архаическое чувство далей". "Коль зренью хотите учиться..." Белый не просто учился. Он учил и нас, живущих среди всего этого сызмальства.

Чем отдарить вас, человек бесценный?