ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ ВЕЧНОСТИ

Полгода назад в Одессе вышла новая книга известного поэта, замечательного мастера свободного стиха Карена ДЖАНГИРОВА "Верлибры. 500 текстов".

КАК "ИГРА В БИСЕР" У ГЕРМАНА ГЕССЕ БЫЛА ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ привилегией особой, строго замкнутой в самой себе касты, интеллектуальной аристократии, так, в своеобразном преломлении подобной обособленности, верлибр в России весь XX век (по разным, часто не литературным даже причинам) оставался неким маргинальным жанром русской поэзии. Авторов, избравших для стихосложения форму верлибра, можно было сравнить с перешедшими на китайскую грамоту и перечесть на пальцах одной руки. Причем каждый "подсчитанный" палец заранее был как бы украшен бриллиантом либо геральдической печаткой. К примеру, место Владимира Бурича в поэзии, как место магистра "игры в бисер", никто не мог занять, потому что он был один. Ему одному позволялась "высоколобость" странного жанра. И даже гонимость, официальная непризнанность придавали этому жанру (несмотря на всю его камерность) раскольнические черты непокорности и обещания какой-то недоступной истины. А непонятная глубокомысленность (или игра в оную) отсекала от нее простаков и пугала потрясением государственных основ идеологов, нутром чуявших в верлибре не только свободу от рифм и внешнего ритма, но и далеко уводящую ассоциативную свободу мышления.

Надо сказать, что и внутри жанра скрывались свои конфликты. Строгая иерархия соблюдалась вдали от посторонних тщательно и неукоснительно. Поодаль от блестящего мастера В. Бурича располагались Вячеслав Куприянов, где-то рядом был Арво Метс, а далее -  пустыня. Как ни странно, пустыня, радующая глаз избранных жрецов верлибра.

Ситуацию взорвал никому тогда не известный московский поэт Карен Джангиров. Он совершил самоубийственный с точки зрения элитарного благополучия поступок - он привел в строго охраняемый заказник толпу стихотворцев-верлибристов. Он демократизировал интеллектуальную избранность. Собрав, систематизировав и издав два уникальных на постсоветском пространстве сборника современного верлибра ("Время Икс", 1989 г., и "Антологию русского верлибра", 1991 г., куда вошли почти четыреста авторов!), он привел конкурентов. Молодых, талантливых, дерзких, не признающих авторитетов. Он создал всесоюзный (в границах тогдашнего СССР) клуб верлибристов "Минус-37". В этом помимо его собственно поэтической незаурядности, о которой мы еще скажем, историческая заслуга Джангирова перед отлученным от магистральной линии поэзии свободным русским стихом. Можно сказать, что он вернул в русскую поэзию целый пласт серьезной литературы, вольно или невольно возвратив тем самым в литературный процесс в конце XX века и деидеологизированный принцип презумпции эстетической невиновности. Позже он, правда, признает "нарастающий в жанре верлибра поток графоманов", но лишь как "знаменательные признаки начинающегося становления верлибра в русской поэзии".

"НЕАДЕКВАТНОСТЬ" ПОВЕДЕНИЯ К. ДЖАНГИРОВА В ПОЭТИЧЕСКОМ БОМОНДЕ отчасти можно объяснить необычностью его пути в литературу. Во-первых, за его плечами нет привычных литературно-филологических-журналистских факультетов, где гуманитарная основа образования лишь изощряет чувство искушения завистью. Он окончил отделение кибернетики экономического факультета Московского университета по специальности "экономист-математик". Что, кстати, помогло ему стать глубоким теоретиком свободного стиха, изучение, исследование лингвистической и ритмической структуры которого в известной степени невозможно без применения методов прикладной математики.

Во-вторых, в отличие от своих предшественников, в большинстве своем пришедших в верлибр из переводов европейской поэзии, преимущественно существующей в форме свободного стиха, К. Джангиров сразу заявил о себе как о своеобразном авторе верлибров. Естественно, что без опыта европейской поэзии ни один поэт, пишущий русские верлибры, не может обойтись сегодня. Опыта в значительной мере количественного и отрицательного, нежели качественного и положительного. Так как массовая игра в интеллектуализм, "в бисер", в герметизм все же девальвирует идею аристократизма духа, сводя ее к ремесленному формотворчеству, лишая живой крови и, соответственно, поклонения литературных гурманов. Не случайно число читателей поэзии на Западе в последние десятилетия фактически сведено к нулю. Все-таки Преверов, Борхесов, Кокто, Оденов не столь уж много в современном литературном западном мире. К. Джангиров прекрасно понимает эту опасность. Оптимистичность его уповании именно на русский верлибр, являющийся, безусловно, ветвью, пусть и не самой могучей, от ствола классической русской литературы с ее философскими и нравственными исканиями, с ее исповедальностью, которую при всем желании трудно формализовать, конструировать по формальным законам. В каком-то смысле он верит в молодость жанра, если не принимать во внимание написанные свободным ритмизованным стихом и "Слово о законе и благодати" (XI век) митрополита Иллариона, и само "Слово о полку Игореве", и стихи, собранные Киршей Даниловым. Относительная молодость, если говорить о прерванной традиции, когда создается новый опыт такого стихосложения. А для Карена Джангирова, чьи корни в Арцахе, есть еще и генетический и исторический опыт древней армянской культуры с ее гениальными "скорбными песнопениями" Григора Нарекаци, не знавшими рифм и пережившими более десяти веков.

И ЭТО ТРЕТЬЕ И, БЫТЬ МОЖЕТ, САМОЕ ГЛАВНОЕ ОТЛИЧИЕ К. ДЖАНГИРОВА от литературных собратьев. Европейски современный человек (он и живет уже несколько лет на Западе), он человек двух богатейших культур: русской и армянской. Но, несомненно, родина его духа, его трагического мировосприятия -  в Армении, на земле его предков, в той череде трагедий, которые пережил армянский народ за много веков. И когда он пишет в одном из своих верлибров,

Армения!

Из какого металла

этот тяжкий крест,

веками сгибавший к земле

твой стебель?! -

эта пятистрочная миниатюра -  слышащим и видящим  рассказывает больше, чем многотомный курс истории, курс, который мог бы стать лишь расширенным комментарием к этим, словно по черному серебру отчеканенным строкам.

Он пришел не боясь, что его голос будет заглушен другими голосами. В этом привилегия (или преимущество) не тех, кто прячется в молчание на вершине самодостаточного самосозерцания, а тех, кому есть что сказать миру. Он пережил этот мир в себе, пережил и прочувствовал настолько, что преображенный в стихи, этот мир приобрел черты лица поэта. Об этом у него сказано, как всегда, сжато и предельно точно:

Тяжело

каждое утро,

просыпаясь растением,

учиться заново жить -

заново быть человеком, заново

уравновешивать космос

своим лицом.

Ничего не поделаешь, специфика жанра верлибра такова, что авторство в нем не всегда узнаваемо: каждое стихотворение - словно маленькое море, в которое впадает множество ассоциативных рек. Но стихи Карена Джангирова - одно из драгоценных исключений из этого правила. Как созвездие Весов или Стрельцов внимательный взгляд отыщет среди миллиардов звезд на ночном небе, так и его строки по какому-то неуловимому изгибу крыла или оставляемому светлому следу в душе узнаются, запоминаются, притягивают взгляд вновь и вновь, заставляя задумываться: что это за планета или звезда мерцает в бесконечном черном космосе? Именно мерцает, не ослепляет и не обжигает. Эти качества - благородства, мудрости и дистанции человека, знающего цену одиночеству, собственному и чужому. Часто его стихи похожи на притчи:

Странно!

Ушли годы.

А жизнь осталась.

Когда-то я писал, что пауза, молчание, возникающие после чтения верлибра, являются составной частью этого стихотворения. Молчание -  это комментарий к прочитанному, это ожидание эха в глубине глубин человеческого Я, отзывающегося на легкий стук брошенного в нас зерна смысла (мысли).

Как в детстве нас пугали темнотой и смертью, так с возрастом мы все чаще страшимся жизни, света и даже любви. Почему? Ответ знают, пожалуй, только поэты. Потому что лишь им ведом "закон сохранения вечности". Откройте Карена Джангирова. На любой странице. И приготовьтесь к долгому молчанию...

Ушла,

а следом

замерло время.

Я встал и завел

часы...

Геннадий КРАСНИКОВ

 

 

Карен ДЖАНГИРОВ

 <14>Как быстро стареют дети…

Сознание - это

пустыня, в которой

муравей собирает

камни.

 

* * *

Как много дорога

прячет от глаз

идущего, чтобы

идущий дошел

до конца.

 

* * *

С годами осколки

снарядов, застрявших

в теле, сливаются

в колокол.

 

* * *

Дошедший до Бога

не в силах остановиться, и вот

Бог уже смотрит

вслед.

 

* * *

 

Нельзя слишком близко

подходить к человеку -

можно сорваться

в пропасть.

 

* * *

Многое можно

простить, созерцая,

как нежно букашки

спинками трутся

о солнце.

 

* * *

Море всегда

в одном миллиметре

от сердца.

 

* * *

Мир

завершается

в каждом отдельном

случае.

 

 

* * *

Человек одинок,

как монета в ладони

нищего.

 

* * *

Гора, упав в ладонь,

становится пылинкой.

 

* *

Проснувшись, день

ушел ловить

пространство.

 

* * *

Как долго растет трава.

Как быстро стареют дети...

 

* * *

Нет ничего

длиннее секунды,

которую потерял.

 

* * *

Это называемое любовью

существует само по себе

и начинается там,

где двое случайно выживших

поднимают с одной земли

один и тот же цветок

ничейности.

 

* * *

 

Это не ты,

опьяненная жгучим солнцем…

Это в моих обожженных руках

трепещет и бьется

тяжелое тело августа.

 

* * *

Каждое утро

кто-то другой

просыпается вместо меня,

берет мое имя,

надевает мое лицо,

говорит моим голосом,

курит мои сигареты…

И я ничего не могу поделать

с этой чудовищной

несправедливостью,

утешая себя лишь тем,

что может быть все иначе

и это не он, а я

каждое утро

просыпаюсь вместо него.

 

* * *

 

В этом городе у меня

никого не осталось.

В этом городе у меня

никого и не было.

В этом городе

я никогда не жил.

Так почему же с такой

нестерпимой тоской

я вспоминаю

об этом городе?

 

Геннадий Красников 

"Литературная газета" N40, 3-9 октября 2018 г.