РАЗГОРАНИЕ ДУХА

Под самый занавес 2013 года вышла моя автобиографическая повесть "Разгорание духа", которую я писала с перерывами более двадцати пяти лет. И вот дождалась выхода книги. Ждать стоило: по-моему, это полиграфический шедевр. Издало книгу Министерство культуры РА, за что моя особая благодарность Асмик Погосян.

Читатель уже давно и закономерно ассоциирует мое перо с армянской тематикой, но начало моей жизни было несколько иным, и сегодня я хочу опубликовать фрагмент одной из глав книги, так называемой немецкой.

ВОЙНА. Я СИЖУ НА КОЛЕНЯХ НАДИ, и над моим ухом звучит немецкая детская песенка. "Хоп, хоп, хоп, хоп рейтер, вен энд фельтер шрейтер". Есть еще там и "зумф" (болото), и "сплюмс" (провалиться, упасть), куда этот "рейтер" (всадник) падает. Лучше сказать - плюхается ("сплюмс"). Я тоже проваливаюсь между коленями Нади под скачущий, галопный ритм немецкой песенки. О, как я эти провалы любила!

Немецкому языку меня не обучили (почему?): эпоха, советский примитив, равнодушный к языкам, но симпатию, особое теплое чувство ко всему немецкому я пронесла через всю жизнь. И сколько бы потом ни внушали презрительное - Гитлер, я всегда слышала - Бах, Шуберт и Гумбольдт. И поколебать это во мне было невозможно. "Немецкие" куски в прозе Марины Цветаевой я тоже прочитывала очень личностно. Настолько гансы застряли в подсознании.

Надя, Люба и Павля - самые родные после мамы люди, живущие в соседней комнате. Надя и Люба - родные сестры, обрусевшие немки (их девичья фамилия Поднек), Павля - муж Любы - русский (Тиханов).

- Окойте нам, - говорят, произносила я, стуча крохотной ручонкой в их дверь.

- И сколько же это вас? - раздавался за дверью голос Павли.

- Леля.

Дверь гостеприимно распахивалась, я оказывалась в удлиненной комнате Любы - Павли - Нади и забиралась на любимый диван с колдобинами. На нем спала Надя, а днем он служил сиденьем для всей семьи и для наших с Надей игр. Между собой сестры говорили исключительно по-немецки. Стоило мне излишне расшалиться, как звучало строгое "генук!" (довольно, хватит). Так знакомилась я с немецкими дисциплинированностью и порядком, с образцовостью чистого, неразболтанного немецкого быта. "Генук!" - улыбчивый взгляд из-под пенсне. Обе сестры в пенсне, что придавало им большую интеллигентность.

Вот вдохновенная Надя прибегает из кинотеатра, где в третий раз смотрела трофейную ленту "Девушка моей мечты". "Ин дер нахт вас их майне ганс генау", - напевает счастливая Надя. Мы читаем субтитры, но Надя-то слышит родную немецкую речь. Разница. Бегали они с мамой и в БРТ (Бакинский рабочий театр), который в ту пору был в Баку замечательный. И где-то там, на галерке или в конце амфитеатра (где места подешевле), Надя и моя молодая неприкаянная мама.

Павля был остроумен. Говорят, меня, маленькую, он все называл Айвазовским: из-за младенческого недержания мочи (военный холод) я вечно оставляла лужи у своих ног. Жилище согревала только керосинка или буржуйка. Хочется сказать: буржуи оставили по себе хоть эту память, а что оставил пролетариат?

РЕВОЛЮЦИОННЫЙ И ПОСЛЕРЕВОЛЮЦИОННЫЙ ГОЛОД В РОССИИ многих согнал с места: одних вытолкнул в эмиграцию, других позже - на юг. Так Павля и Люба оказались в Баку после Пскова. Надя приехала позднее. Ее мужа Володю Миллера забрал НКВД в 1936 году, а Надю начали таскать на допросы. Следователь, выпавший на долю Нади, был выдающийся садист, виртуоз заплечных дел. Он все доил и доил затравленность Нади. Лампочка, глухая гимнастерка, широкий кожаный пояс, пустынный стол, стул и глаза палача. Шатаясь, выходила бедная Надя из этого логова и шла по долгим пустым коридорам, пока какая-то дверь не выпускала ее на волю. Воля! Разве это была воля? Одно длинное ожидание следующего вызова к издевателю. Отравленное солнце воли.

Но особенно взять с нее было нечего. Она была всего лишь немка, а это в 1936 году было еще не так много. Вот в 1941 году он с удовольствием упек бы ее на Алтай. Но в 1941 году она была уже в Баку, где машина крутых мер работала более вяло, с южной прохладцей. Это и спасло мою родную Надю. Володя был расстрелян, и она уехала к сестре в неведомый ей Баку, к этому времени родилась я, и бедная Надя вложила всю себя в меня. Она отходила душой с этим черноглазым привязчивым ребенком, а я получила неожиданный свет. Союз получился великолепный. А так как ребенок стал писателем, то пронзительному мгновению суждено было остаться жить.

В 1947 году, когда мне было десять лет, мы с мамой переехали в другую часть города. Но старый двор я не забывала, да и Надя приходила навещать меня. О, как я помню эти ее приходы с пирожным, купленным на последние деньги! Жить ей оставалось совсем немного. Бледная, худая и грустная, она долго гладила меня по голове и обнимала, полная любви и ведомых только ей предчувствий. Худенькая Надя (рак желудка уже подтачивал ее) с пирожным в руке! Сколько потом я сама дарила... Но это видение! Вот жертвенность, которая в моей жизни больше уже никогда не повторилась.

19 мая 1954 года Надя умерла в тяжелых мучениях. Простенький крест, краской выведенная дата жизни и смерти и последние слова Любы: "Прощай, Надюшка!"

В 1955 ГОДУ Я УЕХАЛА В ЕРЕВАН И ПОСТУПИЛА В УНИВЕРСИТЕТ, покинув Баку навсегда. Кто мог думать тогда, что это "навсегда" будет таким полным! Но с Любой и Павлей мы встретились еще раз, в 1959 году в Ленинграде, куда они приехали на месяц к Любиному брату. Я пришла к ним в гости. В глубине комнаты в кресле-качалке сидел седовласый немец. Вся в книжных полках, с массой фотографий на стенах, это была типичная петербургская комната - темная средь бела дня, выходившая окнами на улицу без единого деревца. И рядом с седовласым братом Любы сидели они - уже совсем старенькие, милые и родные Люба с Павлей.

Потом мы долго стояли на балконе, любуясь идеально прямой улицей (петербургская графика), пили чай за круглым столом под гигантским низким абажуром. Потом я ушла в свою гостиницу. Грустно и больно сознавать, как далеко разводит нас жизнь с родным и любимым, с тем, чего не забыть даже среди лавины забвения, потому что разве можно забыть детство? Начало, как нетленный кристалл, становится все чище, все лучистей, все светоносней. Грани горят на солнце. Прощайте, родные мои! Печаль моя глубока и подлинна. Бакинского кладбища я уже никогда не увижу. Но мысленно я все листаю нашу общую жизнь и оставшийся в чужих равнодушных руках старый альбом, где молодая Люба в широкополой белой шляпе и в кринолине, Павля в дореволюционном сюртуке и Надя с неизменной челкой, полная сил и жизни.

Надежда Борисовна Поднек. Надя. Надин. Надюшка.

Прощай, Надюшка!