КОНД И КОНДОВЦЫ

Вальтер АРАМЯН

(1909–1995)

Бровки ухабистой улицы в верхнем пологом ее конце разбегались вправо-влево и круто расширялись. То была, пожалуй, и не площадка, а просто часть Конда, которая ни на что другое и не сгодилась бы. Кто попадал в Конд впервые, тому могло почудиться, будто по прихоти некоей сверхъестественной силы сгрудились и прижались друг к другу здешние базальтовые дома. Всюду громоздились огромные глыбы синего базальта, запрудив собой все ходы и выходы. На голом взгорке, как всегда, царило безмолвие. Молчаливы были и его обитатели. Живя в каменистой местности, люди, словно уподобившись угрюмым валунам, и сами стали бирюками.

У КОНДОВЦЕВ ИСКОНИ ПОВЕЛОСЬ ВО ВСЕМ БЛЮСТИ ЧИСТОТУ. Они были непримиримы к беспутству и беспорядку как у себя в Конде, так и за его пределами. В любви они придерживались тех же строгих правил. Семья почиталась святыней, честь - добродетелью. Пришлого человека в Конде моментально можно было распознать и по его осанке, и по тому, как он поднимался туда и оттуда спускался, и по одежде. В Конде проживал в основном мастеровой люд: каменщики, землекопы, рабочие стройки. Кондовские женщины отличались гордостью, властностью, своеобразной красотой, выносливостью и легкой грубоватостью. Незыблемыми были их укоренившиеся нравственные принципы.

Мне нравился скромный дух Конда, опрятная одежда его обитателей – шаровары "в бутылочку" из английского шевиота, пестрые носки, папиросы "Наргиле", мыло "Бодло", любимые духи кондовских девушек с фиалковым ароматом, их говорок и пленительный взгляд исподлобья.

По вечерам, вернувшись с работы, кондовцы переодевались чин чинарем, умывались теплой водой с мылом "Бодло". Причесывались, надевали остроносые туфли и, прихватив пачку папирос и маленький табурет, отправлялись на "площадь". Одни любили скоротать тут время за беседой, другие – поиграть в нарды, а третьи – просто посидеть, понаблюдать за игрой и прислушаться к разговорам. Некоторые же не прочь были после ужина выйти из дома и посидеть на камнях, предпочитая такой отдых прогулке по Астафьевской улице1.

В Конде все друг друга знали. Ни у кого дома не были пронумерованы, и почтальон – уроженец Конда своевременно, ни разу не ошибившись, доставлял корреспонденцию по назначению. Он знал и кто захворал, и у кого крестины, и у кого именины, и кто пошел в церковь, а кто - в баню. Таков был Конд, этот большой каменный дом с его обитателями.

Благоустроенные дома со всеми, так сказать, удобствами, не встречались в Конде, оттого что и богатых семей, видимо, было мало: Агамаловы, Ерзрумцианы, Сирун Геворг и все, пожалуй. Естественно, те дома не отвечали бы нашим нынешним требованиям и представлениям о благоустроенности. На более или менее приличных постройках непременно красовался балкон с какой-либо затейливой архитектурной задумкой. У этих добротных домов была и сводчатая каменная кладка, так называемая арка. Под аркой хранился камень-фильтр, обычно туфовый, с подставленным под него кувшином, куда стекала очищенная уже вода и охлаждалась в нем; с потолка свисала маслобойка, рядом, на полу, стояла крынка с таном, тут же были широкая тахта и шкаф для продуктов. Арки фактически заменяли холодильники. Когда в самую жаркую пору дня настежь открывались двери на улицу, в арках возникал сквознячок, вода и продукты не протухали, тан не прокисал, а засыпая в прохладе на тахте, можно было и замерзнуть. У нас тоже была арка, и мой дед не только чай там распивал, но и обедал. Арка как бы служила нам дачей, летней комнатой.

В домах Конда имелись небольшие очаги – настоящий живой огонь в комнате, который разжигали обычно из виноградного ствола и абрикосового хвороста, они меньше дымили и горели ярче и дольше. Такие вот были у нас "камины". Бывало, мы пекли на угольках картошку или лук, и тогда весь дом источал вкусный аромат, и никакое другое лакомство не могло сравниться в эту минуту с испеченной картошкой или луком. Такие вот у нас готовили блюда. Во многих домах были тониры, большие и малые. В больших тонирах пекли хлеб, в маленьких варили обед. В те времена такие жилищные условия считались наилучшими, а хозяева их признавались счастливчиками. Однако фортуна благоволила к нам, конечно же, после того, как они собственноручно воздвигали свои дома и поселялись в них.

***

УЗЕНЬКИЕ КРИВЫЕ УЛОЧКИ КОНДА, СЛОВНО СПУТАВШИЕСЯ КИШКИ, и плоские кровли не следует воспринимать как неупорядоченные и бездарные, безалаберные строения. Как знать, что было на уме у наших предков, когда сельджуки, турки, персы, монголы и другие завоеватели непрерывно вторгались в нашу страну? Возможно, благодаря именно этим постройкам жителям удавалось избежать резни. Каждый дом, каждая улочка являли собой баррикаду – разве осмелился бы неприятель проникнуть в этот лабиринт, где его прикончили бы, забросав теми же камнями, припасенными на кровлях? Достаточно было отрезок кишки оградить с обеих сторон каменными глыбами - и угодившее в ловушку войско погибло бы. Выходит, что хаотическое сплетение улочек выполняло защитную функцию.

Конд был самым старым и самым интересным районом Еревана. Стоило бы, безусловно, сохранить его для грядущего потомства как крохотный фрагмент из истории города. По-моему, еще можно что-то собрать по крупицам и продемонстрировать нашей молодежи, которая уже вооружилась лопатами и кирками. Но не надо спешить – пусть они воочию увидят, поймут, оценят, запомнят реликвии прошлого.

Домашняя утварь, обычаи, двери домов, окна, каменная кладка, рабочие инструменты, даже камни у порога дома красноречиво рассказывают о том, чем и как жили наши дедушки и бабушки, во что они верили и что опровергали, в чем были добры и в чем злы.

Жителя Конда как такового уже нет, как нет и коренного норкского жителя, отличающегося от кондовца. А жителя Шилачи никак не спутали бы с дамрбулахци. Разнились они по своему быту, образу жизни, чуточку по говору, по своей одежде и еще по "повадкам".

В пестрой палитре старого Еревана выделялись краски Конда – его песни, пляски, застолья, свадьбы и похороны. Правда, не так уж велики, но заметны были их отличительные приметы – разные блюда, иной характер гостеприимства, иные нравы. Насколько помнится, в Конде не было воров и воровства. Кондовцы не пользовались замками, не запирали двери, закинут только крючок - и вся недолга. Так что крючок был просто-напросто условным знаком, дескать, дверь заперта, дома никого нет. Парни Конда слыли храбрецами, почти каждый из них, к примеру, с детства умел ловить змей и скорпионов. Они водились на кровлях, где в летнюю пору ночевали многие кондовцы. Скорпиона парни вылавливали с помощью иголки с продетой в нее ниткой, а змею, поймав за голову, встряхивали разок, держа за хвост, и она замирала с переломанным позвоночником и была уже безопасна.

Хлеб кондовцы выпекали из пшеницы, привозимой из Егварда. В дни выпечки хлебный аромат растекался по всему городу. Наш старый Ереван неизменно был пропитан запахом свежеиспеченного хлеба.

КОНД РАЗРУШИЛИ НА НАШИХ ГЛАЗАХ, И ОН ИСЧЕЗАЕТ СЕЙЧАС НАСОВСЕМ как неблагоприятное для современного горожанина местожительство. Словно обветренные лица, сморщились, обветшали шероховато-щербатые камни Конда, которые, расставленные рядышком, размежевали узкие улочки, черту каждого дома и двора. Каменистое местечко было Конд, вписавшееся в скалистый ландшафт. Каждому валуну было отведено свое место, у каждого был свой хозяин. По вечерам кондовцы наводили чистоту во дворе и на улице, подметали, водой опрыскивали и затем с какой-то торжественностью чинно рассаживались на камне у порога дома. Ни один дом не обходился без такого камня. Здесь, на голом взгорке, существовал культ камня, и камни уподобились своим почитателям, и по их виду можно было судить о его владельце. Кондовец умел создать вокруг себя удивительную гармонию, то есть под стать своей натуре ту атмосферу, в которой все принадлежало ему, походило на него и чертами характера, и даже внешностью. Собаки и те походили на хозяев. У человека степенного и пес держался чинно, зря не лаял. У человека же легкомысленного он брехал впустую, без удержу. И по дому и, представьте, по камню-фильтру можно было догадаться о его владельце. Я воочию наблюдал всю прелесть жизненного уклада кондовцев, и восхищался, и вместе с тем печалился, потому что, построй я дом, он на меня не будет похож – не смогу я вложить в него сердце и душу, свойственные коренному кондовцу… Когда порой хочется избыть тоску по тому каменному мирку, я поднимаюсь в Конд и брожу по его лабиринтам.

***

ОДНАЖДЫ ЖАРКИМ ДНЕМ Я СНОВА ОТПРАВИЛСЯ В КОНД. ВЗОШЕДШЕЕ солнце припекало голый взгорок. Густая синеватая строительная пыль покрыла полуразрушенные дома. Громоздкие машины сносили старые улицы, сгребали-смешивали базальтовые камни в ущелье. Ни камней у порога, ни политого-подметенного двора и в помине не было. Никаких границ и каменных ограждений — все перевернуто вверх тормашками. Пришел конец нашему Конду… Я шагал понурый и подавленный, как вдруг… Что это? Из-под развалин донеслось приглушенное повизгивание. Я приблизился к стене с зияющим без двери проемом. За стеной на ветхом карпете лежала ощенившаяся собака, к ней жались новорожденные щенки. Она попыталась залаять, ее покрасневшие глаза забегали, она прижала уши к голове и оскалилась. В ее страдальческих глазах блеснули слезинки. Опустившись на колени, я хотел приласкать собаку. Она подняла голову – какая неизбывная грусть сквозила в собачьих глазах! Она с трудом подавила в себе неприязнь ко мне.

"Не сердись, я не трону твоих щенков", – прошептал я. Она вильнула хвостом, взгляд ее потеплел. "Знаю, дружок, несладко тебе. Хозяева бросили тебя, не взяли с собой". Я присел подле собаки. "Прости их, они переехали в новый дом, а там для тебя место не предусмотрено. Все меняется в этом мире, Шарик. Люди только о себе заботятся. Изменилось, все изменилось. Видишь, никого из старых жителей не осталось, и дети разбежались, некому принести молока твоим щенятам. Ушли все, ты теперь одна-одинешенька. Ничего не поделаешь, людям хочется хорошо жить. Ты уж прости их, Шарик". Собака вытянула лапы, положила на них голову и закрыла глаза. "Сколько собак водилось в доме твоего хозяина? – продолжал я. – Видно, деды твоих дедов здесь жили. Но и его надо понять, не мог же он всю жизнь мыкаться. Тебе легче, Шарик, ты от жизни многого и не требуешь…"

Собака повернула мордочку к стене – не хотела слушать. Жизнь дается всем, и все стараются ее защитить. Шарика покинули, забраковали вместе со старой, негодной уже утварью, которую не стоит перевозить на новую квартиру. Шарику же все выброшенные вещи были знакомы, от них исходил запах хозяина, они напоминали ей старый дом, ее родителей, детство…

"Пойдем, – сказал я Шарику, – пойдем со мной, я отведу тебя со щенятами в другой дом, такой же старый, как и твой, и там еще живут старые обитатели. Не все старые дома уничтожены". Я протянул руку погладить собаку, но она оскалилась, угрожающе зарычала. Я поднялся, стряхнул с себя последнюю пыль Конда.

***

В НАШЕМ СТАРОМ ГОРОДЕ НЕМАЛО НЕПРИГЛЯДНЫХ УЖЕ ДОМОВ, дожидающихся своего часа. Исчезнут дома, а вместе с ними все то, что невозможно и нет смысла спасать. Оно уйдет от нас безвозвратно. Больно, конечно, и жаль расставаться. Собаке и той больно с прошлым разлучаться. Она долго будет мучиться тоской по ним. Почему собаки не покидают заброшенных мест, остаются среди развалин, и, голодные-холодные, беспризорные, они все равно не уходят? Что за сила их удерживает? Что за волшебные чары, таящиеся в этих неудобных каменных дворах, на этом голом взгорке, именуемом Конд, так взволновали мне душу, мне, уроженцу Конда? Неужели и я с собачьей преданностью любил эту каменистую местность?

В тот день я не в силах был покинуть Конд. Мне хотелось насмотреться на все то, что через час-другой исчезнет и не будет больше доступно ни мне, ни этой собаке, ни грядущему поколению. Я был очевидцем целого безвозвратно уходящего мира надежд и чаяний, радостей и печалей, которые были и мне сродни. Мощные бульдозеры подползали к жилью Шарика. Я побежал навстречу машине, помахивая рукой, чтоб она остановилась.

– В чем дело? – спросил бульдозерист.

Я вошел через зияющий в стене проем. Собака лежала на карпете и вздрагивала всем телом. Она чуяла, понимала и трепетала перед надвигающейся машиной.

"Шарик, Шарик, – позвал я, – вставай, пойдем отсюда". Она взглянула на меня, словно оглохла.

"Собаку не Шариком зовут, – сказал бульдозерист, – я сам кондовский, я знаю".

Молодой бульдозерист разрушал-сносил то, что ему не нужно было, что ему мешало. Он расчищал место для строительной площадки. Он выводил на голом склоне Конда крупные буквы черновика истории возрождения. Счастливого тебе пути, мой молодой кондовец! Пусть светится память о моем старом Конде.

Перевела Каринэ ХАЛАТОВА