ГИГАНТСКИЙ ТВОРЧЕСКИЙ УМ

Приподнимет одно веко (так и хочется сказать - крыло), и вспыхнет огонь зрачка, и мысль взлетит. Вялый вначале, как вулкан без разбуженной магмы, он через несколько мгновений уже клокочет, рождая миры. Жизнь обновляется, неудержимо стремится вперед, потом вновь замирает, впадает в спячку вынашивания.

КАВКАЗУ НЕСЛЫХАННО ПОВЕЗЛО С ЭТИМ ОДНИМ ИЗ ВЕЛИЧАЙШИХ УМОВ XX СТОЛЕТИЯ, посланным для обозрения его, Кавказа, древней жизни. Две ценности встретились: древнейшие цивилизации и великий исследователь. Николай Яковлевич Марр так же свободно и легко вписывается в панораму Армянского нагорья, как Толедо и Испания пропитывают и обволакивают таинственный дух Эль Греко.

Диву даешься, какие великие фигуры ученых дала миру Россия первой половины XX века: Вернадский, Чижевский, Вавилов, Флоренский, Марр, Бердяев, Ильин, Циолковский, Кольцов, Капица, Тимофеев-Рессовский и т.д. Да и не только ученых. Сколь скромно выглядят рядом с этим перечнем имена мыслителей второй половины века и наши времена. Пассионарность, ау!

Николай Яковлевич Марр помимо прочего был еще и замечательным арменоведом. В Ереване есть улица Марра. Более того, одна из улиц на раскопках Ани была названа в самом начале XX века именем Марра. Это, кажется, единственный случай, когда улица на раскопках имеет имя.

Любимый ученик Марра Иосиф Абгарович Орбели всей силой своей вулканической души был влюблен в Николая Яковлевича, и день смерти Марра он справлял каждый год как день траура. Под косвенным влиянием Марра Орбели создал отдел Востока Эрмитажа.

Марр мыслил архетипами, об этом свидетельствует его яфетическая теория, интерес к которой сегодня растет во всем мире. Перед читателями блистательно написанные воспоминания аспирантки Марра Ольги Михайловны ФРЕЙДЕНБЕРГ, опубликованные через много лет после смерти ее учителя.

"ЯФЕТИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ БЫЛ ПЕРЕИМЕНОВАН В ИНСТИТУТ ЯЗЫКА И МЫШЛЕНИЯ. Я вижу Марра впервые, но этого не соображаю. С разговором посредине, живыми и живущими глазами, с полнотой жизни в разгаре, входит в комнату Марр, продолжая подавать руку, садиться, говорить, улыбаться. Мы сидим и прекрасно рассказываем, перебивая друг друга. Моя жизнь озарена! Марр звонит начальству и моментально проводит диссертацию и назначает день рассмотрения на факультете. Сложнейшее дело, которое можно было волочить десятки месяцев, он разрубает в пять минут, абсолютно без малейшей процедурности. Я ухожу, неся в руках свое сердце и новую жизнь. Рухнуло жестокосердие и темный бюрократизм вицмундирной науки. Человечьим, согретым, милым подуло в лицо. Реальность смещена. Каким образом этот человек принимает житейски-неведомого ему человека без социального положения и забрасывает его мыслями, планами, погружает его в глубочайшие проблемы. Он всегда открыт и досягаем - его жизнь для всех.

Однажды меня долго не допускали к нему. Когда я ему это рассказала, он страшно рассвирепел и стал жаловаться, что чиновники хотят сделать чиновником и его. Сказав это, он позвонил по какому-то номеру и спросил кого-то, когда будет Марр и можно ли его видеть. Каковы были ответы, я не знаю, но Марр начал кричать и ругаться в трубку, называя себя, - и тогда я поняла, что он звонил к одному из своих "охранителей".

Во время встреч Марр делился всеми мыслями и впечатлениями. Его умственная щедрость была изумительна, его откровенность и передача решительно всего прожитого им за последние дни текста жизни околдовывала. Известно, что искренность - это талант. Марр был сделан из стекла, он был образец благороднейшей открытости, как редкий случай осуществившейся нормы, задуманный для подлинного человека. Естественнее, чем он, не было человека. Что-то наивное и простое было в Марре, наивность была в его гигантском творческом уме, отмечавшая его особой отметкой среди людей его среды, которые казались умнее и ничтожней.

МАРР ПРЕДЛОЖИЛ МНЕ СЛУШАТЬ ЕГО ЛЕКЦИИ. Я НЕСКОЛЬКО ЛЕТ посещала палеонтологию речи, слушала историю армянской литературы, занималась у него грузинским языком. В аудитории он чувствовал себя в наибольшей близости к самому себе, как большой ученый он умственно творил во время лекции. В аудитории Марр раскрывался полностью. Во время устной речи Марр сыпал блестящими мыслями и сам не замечал, как эти мысли отлагались в парадоксы и афоризмы. То, что его выделяло, это его общая необычность, отсутствие условностей в его личностной компоновке. Неожиданность его облика сказывалась во всем. Он был доверчив, наивен и свеж, как дитя бедняка. Он был мыслителем: обнаженная идея ему была чужда. Это был человек великой умственной страсти. Вечно бодрствующая мысль и вечно бодрствующее внимание: это Марр. Тех, кто не работал или не мог на ходу делиться животрепещущей мыслью, он презирал, не скрывая презренья, хмурился, проходил мимо, был неучтив.

На полном ходу, в расцвете творческих сил, он свалился и сразу же предрек, что это его конец. Хотя только что боролся и горел, динамизировал науку.

Когда Марр выздоровел и все стали его навещать, я побоялась увидеть его погасшие глаза. У Марра не могло быть удара: мозговая болезнь аннулировала его, потому что его вечно бодрствующее сознание не знало и не могло знать помрачения. Марр, боящийся работы, переставший умственно работать, уже не был больше собой. Говорят, у него сделались виноватые глаза: он, несомненно, пережил потрясающую драму. И он стал медленно умирать, уже не зная душевного покоя. У него появилась боязнь людей и жизни, и он соматически таял, в тоске от мучивших его призраков, - когда в реальности вся страна чтила его и готовилась к празднику его юбилея.

Я все в нем любила: мощь, стихийность, душу ребенка. Он не был теоретиком и не владел мыслью. Она владела им. Стиль этого человека изумителен. Он думал об одном всегда, ночь и день. Для него не существовало ничего, кроме палеонтологической семантики в приложении к отдельным словам. Здесь он был мастер, артист, гений, бог. Он поражал наивностью душевной, высокой простотой, очищенностью от всего корыстного и мелочного. Как гений, он был односторонен и ничем, кроме творчества, не обладал.