ПОЭТ, СКАЗАВШИЙ МНОГО ИСТИН

Считаю свою журналистско-писательскую жизнь счастливой еще и потому, что люди, у которых я брала интервью, были не просто талантливыми, но и, прямо скажем, выдающимися. Это дефицит во все времена.

ВИНОГРАДНАЯ ГРОЗДЬ МЕДОВОГО ОТЛИВА СВИСАЕТ НАД АЖУРНОЙ ВЕРАНДОЙ. Внизу в густых зарослях ущелья роет свой вековой путь Раздан. Над землей плывет август - месяц цезарей, месяц последнего дозревания. Завтра август закончится. Еще немного - и долина облегченно сменит тугую тетиву жгучих дней на первую осеннюю прохладу. Но сегодня, 31 августа 1970 года, еще срок жара и лета.

Расул Гамзатов сидит в центре ажурной веранды, прямо под янтарной гроздью, перед маленьким столиком для нард. Два восточных поэта - Геворг Эмин и Расул Гамзатов - играют в древнюю восточную игру, родившуюся не в Дагестане и не в Армении, а в Иране, там же, где родились и мудрейшие лирики мира.

- Шеш у беш, - костяно стучат по инкрустированному дереву белые кругляши.

- Ду бара, - не менее звучно откликаются черные.

Два современных поэта играют в древнюю игру. В окружении древних виноградных лоз и незапамятного библейского пейзажа. В плотной и горячей тени августа. Им нельзя мешать. Потому что игра для поэта тоже дело. Азарт страсти - вещь, как известно, глубоко творческая. И я терпеливо сижу в стороне, хотя мне и поручено взять у аварского поэта интервью, и, если я не успею этого сделать, он снова уедет в Дилижан, где затворится на целый месяц, чтобы писать вторую часть книги "Мой Дагестан".

Я все прекрасно понимаю, но чувство благоговения перед той страстью, с какой играет Гамзатов, берет верх. Из коттеджа выходит стройная женщина с двумя девочками - жена Расула Гамзатова Патимат с дочерьми. Поэт воспринимает это как знак. Пора. Пора ехать в Дилижан. Пора дать интервью. И он оставляет зары. Нет, времени на встречу с коллективом редакции у него, пожалуй, все-таки не хватит. Пора. Пора в Дилижан, где ждут его две самые любимые вещи в мире: тишина и начатая книга. А вот на мои вопросы он ответит с удовольствием, ибо Армения волнует его давно.

Мы поднимаемся на второй этаж, садимся у окна с прекрасным широким видом, и я вынимаю блокнот. Передо мной пустынный склон ущелья и умное сосредоточенное лицо аварского поэта. Крупная седая голова моего собеседника вылеплена со знанием дела: сильная волевая порода чувствуется в каждой линии, в каждой детали этой прекрасной лепки. Глубоко запрятанные глаза, цепкие, как у орла, полны огня пытливого и затаенного. Нос тоже характерной восточной кладки.

Да, настоящий горный поэт, мудрец, родившийся на орлиной высоте мира. Именно таким должен быть человек, сказавший так много истин, - настолько много, что однажды, образно говоря, Дагестан проснулся знаменитым, ибо весть о его умном сыне облетела мир. Маленькая страна притянула к себе взоры большой планеты. Такова сила поэзии, такова сила мудрого слова.

- КОГДА ЖЕ Я ВПЕРВЫЕ ПРИЕХАЛ В АРМЕНИЮ? В 1954 ГОДУ КАК ПОЧЕТНЫЙ ГОСТЬ СЪЕЗДА ПИСАТЕЛЕЙ АРМЕНИИ. Второй раз - в 1960 году. Теперь, стало быть, третий мой приезд. Конечно, многое повидал в первые две поездки, но почему-то меня сейчас охватывает чувство, будто я приехал впервые. Сказываются ли годы и иной угол зрения - ведь меняются не места, меняемся мы сами. Да и можно ли сравнивать оживленные, шумные праздники с вдумчивым, неторопливым приглядыванием в жизни.

Я посетил Музей Аветика Исаакяна и чувство запоздалого сожаления закралось мне в сердце: как жаль, что мои встречи с великим мастером были столь непродолжительны. Но главным моим впечатлением стал Матенадаран. Я увидел огромное уважение целого народа к своим книгам. Каких только музеев не повидал я на своем веку! Обычно это были собрания картин и статуй, изделий ювелиров, кинжалов, огнестрельного оружия, стрел, колчанов и шашек. Но только в трех местах в мире собрано самое ценное изо всех ценностей человечества - рукописные книги. Я говорю о книгохранилищах Ирана, Ватикана и Армении. Мне приятно сознавать, что армяне - это народ, который умеет беречь книги как зеницу ока, хранить их в веках и передавать из поколения в поколение святое уважение к рукописной, а подчас и кровью написанной книге.

Обычно свою землю защищают все. Мы защищаем каждую пядь своей земли, дома, в которых выросли, свято храним память предков, но рукописную книгу пронесли сквозь историю не все народы. А это огромный показатель культуры и весомое свидетельство высокой любви к своим истокам. Мой друг и переводчик Геворг Эмин показал мне Аштарак, потом мы посетили могилу Маштоца в Ошакане. 1500 лет назад славному армянскому воину Месропу Маштоцу пришла мысль, что письменность сильнее оружия, и он создал армянский алфавит. Там, у могилы Маштоца, и в Матенадаране я с горечью думал о Дагестане, который прозевал целые тысячелетия, не имея книг и письменности. Конечно, устные предания - тоже великая сила. Но письменные свидетельства не в пример долговечнее.

Тысячелетия назад индусы писали на пальмовых листьях. Я брал в руки эти письмена. У арабов уже была алгебра, а мы еще не могли написать слово "мама". На могиле Омара Хаяма в Нишапуре я думал о том, что если бы он пришел тогда к нам в Дагестан вместо иранских шахов с их огнями и мечами, с какой радостью встретили бы поэта народы наших гор. Все было у Дагестана для книги - хватало и мудрости, и пылких страстей, и преданий о героях, - не было только самой книги.

Я ПРИСУТСТВУЮ ПРИ РОЖДЕНИИ ЭТИХ МЫСЛЕЙ, ВИЖУ ПОЭТА в минуты таких прозрений - горьких и глубоких одновременно. Расул Гамзатов закрывает глаза. Мысль ширится, обрастает деталями, ветвится, как могучее дерево, охватывает всю душу поэта. И на все это натолкнул его вид наших древних рукописных книг. Есть от чего прийти в волнение. Расул Гамзатович продолжает:

- Покидая Дагестан, иранский шах зарыл в землю драгоценности и убил свидетелей. Но ценности нашел Муртазали-хан и на 20 мулах увез добро, в том числе и персидские книги. И тогда отец Муртазали-хана сказал сыну: "Можешь раздать эти сокровища, они все равно иссякнут и развеются, но и через сто лет горцы найдут те перлы, которые заключены в этих книгах". Слышал я в детстве и такое (как видите, устные предания тоже не уступают письменным): у Шамиля был секретарь, которому Шамиль запрещал участвовать в битвах. "Имам, может быть, ты мне не веришь?" - грустно спросил юноша. "Нет, - сказал Шамиль, - даже если все погибнут, ты должен остаться в живых. Воина с саблей многие могут заменить, а летописца - нет. Пиши о нашей борьбе книгу".

Рассказал мне тогда Расул Гамзатович и о последней, самой любимой жене Шамиля - юной армянке Анне, дочери моздокского армянского купца. Она разделила с немолодым Шамилем все - и блеск запредельной славы, и последнее горькое изгнание. В изгнание с ним поехала из всех жен она одна.

Обо всем этом я пишу сейчас в Дилижане, сказал Гамзатов. Покой, свежий горный воздух и почти полное уединение прекрасно сказываются на моей работе. Я пишу вторую книгу прозы "Мой Дагестан". Лучшего места для работы я не представляю.

Я ЖДАЛА ОБЫЧНОГО ГАЗЕТНОГО ИНТЕРВЬЮ, А ПОЛУЧИЛА ЦЕЛЫЙ КАСКАД ценнейших мыслей, над которыми следовало задуматься. Когда через два года я открыла книгу "Мой Дагестан", там и в самом деле стояло: "Книга эта написана в разных местах: и в ауле Цада, и в Москве, и в Махачкале, и в Дилижане". Страницы об армянке Анне - одни из самых пронзительных в книге.

Теперь наша очередь размышлять над всем услышанным. Так же, как Гамзатов размышлял над всем увиденным в Армении.

Надо очень любить свою родину, чтобы так горевать над ее несовершенствами. И нужно большое мужество, чтобы суметь сказать ей о них. Расул Гамзатов обладал таким мужеством. Как всякий большой поэт, он хотел все лучшие, усвоенные им уроки обратить на пользу своей земле. Его зоркий глаз увидел в Армении вековую и бережную любовь к книге, святость отношения к ней. А спасенная книга - это спасенная культура. Какой был бы он мудрец, если бы не пожелал того же своей земле.

Гамзатов увидел в Армении подвиг народа (а это был действительно подвиг), и, зная аварского поэта, можно было предположить, что он не пройдет мимо высокого, не откликнувшись на него. Ибо такова у него реакция на любую доблесть. Как поэт, он знал цену книге. Как историк, он знал цену сбереженной в веках рукописной книге. Как мыслитель, он знал цену закрепленной в знаках культуре. Закрепленной - и тем самым победившей забвение. Так дерево в бурю, повисая над бездной, из последних сил хватается корнями за крутую скалу и - выживает. И, пройдя эту критическую точку, перенимает у скалы крепость. И учится по-новому радоваться синему неоглядному небу, чистой слезе дождя, свету широкого солнца…

Так и народ на путях своих.

Да, путешествия - это школа. Важно уметь смотреть. Но еще важнее уметь видеть. А это дано не всякому. Расул Гамзатов заставил нас по-новому взглянуть на подвиг наших отцов и дедов. Ибо, оценивая по достоинству дело такого спасения, мы мало задумывались над тем, как же поступают другие народы, другие культуры. Нам казалось, что книгу спасают все. Теперь благодаря Расулу Гамзатову мы будем вдвойне благоговейно относиться к памяти предков. К их прозорливым делам. И если аварский поэт увез из Армении такие наблюдения и такие мысли, то и Армения сумела извлечь из его слов немалый урок. Прежде всего - урок острого и доброго зрения. Слова Расула Гамзатова об Армении - это зеркало, глядя в которое невольно проникаешься самоуважением.

Есть радость дарения. Она знакома восточным людям. Но есть и другая радость - радость получения дара. Последняя несколько не свойственна мужчине и джигиту. Но, когда в ваш дом заходит дорогой гость, садится у очага и говорит весомые слова истины, вы невольно склоняетесь перед чистой, беспристрастной речью. И оглядываете свой дом уже с новым чувством.

ЕЩЕ РАЗ Я УВИДЕЛА РАСУЛА ГАМЗАТОВА В 1979 ГОДУ НА БАНКЕТЕ В ЧЕСТЬ 60-ЛЕТИЯ ГЕВОРГА ЭМИНА. Гамзатов был тамадой, и его искрометное остроумие сумел оценить каждый. Я смеялась до слез, но не могла не подметить и грустной задумчивости аварского поэта, когда в разгар застолья прекрасно спели старинную армянскую песню отец и сын Оганесяны - Рачия Карпович и Давид. Оба поэты. Взор Гамзатова затуманился. Песня, что и говорить, была замечательная и исполнена с воодушевлением, но главное - сын рядом с отцом, деталь для Гамзатова не безразличная. "Эх, - сказал он, поднявшись с места, - если бы у меня был такой джигит, мы бы с ним тоже пели наши дагестанские песни!" Увы, ни сына, ни даже, кажется, внука у него не было - одни только дочери и внучки. Пришлось смириться. С природой ведь не поспоришь. И потому с двойной грустью слушал он старинную армянскую песню в семейном исполнении Оганесянов.

А от первой, 1970 года, встречи с дагестанским поэтом осталась у меня на память фотография. На ней все молоды - и Геворг Эмин, и Расул Гамзатов. Потом у аварского поэта была уже совершенно белейшая шапка волос. Но у природы припасен справедливый закон: старость приходит лишь к внешности поэта, не затрагивая его сердце. И это замечательно, потому что всеотзывчивое поэтическое сердце необходимо миру, чтобы не растерять, не затупить в буднях саму остроту связи с совестью, с правдой, с истиной.

А теперь скажем: "Васалам, вакалам" ("С миром начал, с миром и кончил"). Так всегда завершает свои книги Расул Гамзатов.